Дорога к людям - Кригер Евгений Генрихович. Страница 8

...Лет двадцать с чем-то назад трое моих приятелей и я поселились в известинском доме у Москвы-реки против Красной Пресни, наискосок от нее и парка с плакучими ивами на той стороне реки. Жил в том доме и Твардовский с Марией Илларионовной, опекавшей его, как сына, но никак не стеснявшей его свободы. Встретились мы снова у известинца, потом правдиста, впоследствии автора книг о Ленине «Слово-полководец» и «Слово-строитель». То был день 50‑летия Сергея Борисовича Сутоцкого.

Гостей оказалось множество. Стол — обилен. Не без горячительных — полвека же! Александр Трифонович, или Трифоныч, как он сам любил, чтобы называли его близкие ему люди, обычно молчаливый, без всякого влияния упомянутых «увеселяющих», вдруг разговорился, спорил с кем-то о чем-то, конечно, вокруг деяний литературных, — прежде иных, — настроен был весело и дружелюбно.

Не выносил Твардовский ханжей, тихонь с затаенными злыми или завистливыми мыслями, мнимых ортодоксов, терпеть не мог нудных якобы теоретиков или просто до ужаса скучных, мямлистых, если существу такое слово, маниловых. Был поистине демократом, а говоря по-старинному — «Аще убо око твое просто, все тело твое светло будет». Просто — значит, без хитрости и коварства.

С укором глядел Твардовский на секретаря, пропустившего к нему назойливого графомана, самонадеянную бездарь, претендовавшую на публикацию в «Новом мире» стихов или рассказов, от которых с отвращением отвернулись бы редакторы даже заводских многотиражек или районных газет.

Зато усердно, именно усердно читал присланные в его редакцию — тот же «Новый мир» — произведения начинающих молодых или уже в летах пребывающих поэтов и писателей. Пространно при надобности отвечал им. Все такие письма собраны в отдельный том.

В суждениях о рассказах и романах был беспощадно строг и правдив, не прощал щегольства модной фразой, кокетничанья мудреными, но пустыми словами, неистового словоизвержения. Сам был лаконичен и в беседах, и в произведениях своих.

Александр Трифонович отличался смелостью решений о недостатках или достоинствах той или иной «вещи», принято говорить.

Бывал и я, как многие, у него в редакционном кабинете. Он удивлял многих членов редколлегии редким гостеприимством не только у себя дома, но и на работе. Даже намека не выказывал на занятость, хотя минуты были зачастую горячие перед сдачей очередного номера на ротацию «Известий».

Поэт по призванию, Твардовский — превосходный прозаик, учителями его были лапидарный в рассказах и повестях Пушкин, Лермонтов и Чехов.

Кстати, о полной самостоятельности суждений и воли поэта если не прямо, то косвенно говорят его короткие стихи:

Предки его на поклон ни к кому не ходили, ремесло свое ценили не ниже самых высоких. И перед знатным сыном своим отец голову тоже не клонил, хоть места себе не находил от радости.

А сын?

В этом для меня — весь Твардовский. Его натура. Свою честь, свое жизненное дело, свою профессию он не уступит никому. Во всем, что касается лично его, — идеи, взгляды, цели на будущее, близкое и далекое, — он скажет о них любому: «Ты — сам по себе, я — сам по себе».

Да, это вылитый Твардовский! Пусть не покажутся его слова, обращенные к отцу, суховатыми. Да нет же! У них общая кровь, у отца и сына, один и другой ни перед кем не уронят своего достоинства. Таковы уж их любовь и приязнь друг к другу.

Таким он был поэтом. Таким Человеком.

В своем слове о Пушкине, произнесенном на торжественном заседании в Большом театре 10 февраля 1962 года, Твардовский, в частности, сказал:

— Пушкинский образец обязывает к соблюдению достоинства формы...

Слышите? Даже в промежуточно проскальзывающих фразах он остается верным своей натуре. Мог сказать — совершенство формы. Отточенность. Филигранность. Чеканность. Нет, он остался верным своей внутренне оправданной фразеологии: «Достоинство!»

Недаром он так ценил стихи, вернее, оду Пушкина «Вольность». Не просто вольность, вольнолюбивость, нет, Твардовский отождествлял эти строфы, как и его великий предшественник, с идеями первых в России революционеров-декабристов, с их высоким подвигом и горестной, трагической судьбой.

Воздав должное гению творца «Онегина», «Медного всадника», «Бориса Годунова», поэт сказал:

«Нам не возбранено вместе с восхищением и почитанием высочайших образцов искусства прошлых времен мечтать о создании силами творческого духа свободных народов новых могучих произведений искусства, достойных встать рядом с шедеврами прошлого, через века простирающими нам свое очарование».

Не побоюсь сказать: тут как бы в более высоких масштабах повторяется разговор отца и сына Твардовских. У одного века — свое достоинство, у грядущих — свое!

Прирожденное, с годами возраставшее свойство Александра Твардовского — народность. Он чрезвычайно ценил и любил стихи и песни Михаила Исаковского именно за чувство народности. Созданное поэтом с годами настолько сливалось с подлинно народным творчеством, что нередко имя создателя стихов как бы растворялось в крестьянских песнях, и мало кто с годами знал имя их автора. Обидно это? Может быть. Но, подобно Александру Трифоновичу, я думаю таким народным естественным «присвоением» талантливых стихов можно только гордиться.

Сближает творчество Твардовского и его коллеги Исаковского и то обстоятельство, что оба они — уроженцы Смоленщины. И участники хоров, исполняющих песни Исаковского, в большинстве своем оттуда же. Разумеется, это не столь уж существенно, но известная общность поэзии двух поэтов и певцов все же порождена в какой-то степени тем, что все они — земляки, все из русских областей, как и калужане, тверяки, вятичи, выходцы из рязанской земли и москвичи...

Чьи это слова? Поют их миллионы и миллионы. А это все тот же Исаковский!

Поэтому он и стал ближайшим соратником Твардовского.

То, о чем и как говорил в своем слове о Пушкине Твардовский, я почувствовал в нем с первой же поры знакомства, очень давнего.

Это слова женщины. Но именно так Саша относился к своим друзьям. На фронте первым спешил на помощь.