Борьба за Рейн - Истон Биби. Страница 28

И я пришел в единственное место, в котором точно больше никто не жил.

Это не было связано с тем фактом, что здесь жила одна девчонка, выглядевшая, как тряпичная кукла, которая разрушила все шаблоны и снесла границы.

Мне просто были необходимы припасы и укрытие.

И много водки.

Звук двигателя автомобиля заставляет меня снова резко сесть. Я не слышал, чтобы проехала хотя бы одна машина с того момента как добрался сюда. Я склоняюсь влево, чтобы было видно шоссе в зазор между жалюзи и оконной рамой. Трасса освобождена только отсюда до выезда из «Притчард Парка», так что, кто бы это ни были, они, возможно, оттуда.

Солнце светит в глаза, и от этого сильнее стучит в висках. Я задерживаю дыхание и через боль, прищурившись, смотрю в окно. Когда автомобиль, наконец, появляется в поле зрения, воздух у меня вырывается вместе с фырканьем. Перед домом Рейн замедляет движение гребаный почтальон. Чувак даже не останавливается. Он просто бросает пачку конвертов к почтовому ящику, лежащему на боку на подъездной дорожке, и отъезжает.

Глазам не верю.

Так вот, как выглядит «вам рекомендуется вернуться к своей обычной жизни». Похороните своих мертвецов. Забаррикадируйте парадные двери. Копайтесь в мусоре в поисках еды. Но эй, мы снова запустили коммунальные службы! Ваш счет уже в почтовом ящике!

Провожу рукой по лицу – под ладонью ощущается по меньшей мере недельная щетина. Решаю воспользоваться коммунальными услугами, пока округ снова не отключил их, узнав, что владельцы этого дома покоятся под двумя футами (61см.) красной земли на заднем дворе.

Встаю и жду секунду, пока комната перестанет кружиться, и направлюсь к лестнице.

Я провел худшую ночь в своей жизни на втором этаже этого дома. Дверь справа – это то место, где я нашел миссис Уильямс – или то, что от нее осталось после того, как ее муж разнес ей лицо. Дверь слева – это, где я нашел безжизненное тело Рейн после того, как она приняла горсть обезболивающих. Она лежала на матрасе, в котором тоже была дыра от дробовика. И эта ванная…

Щелкаю выключателем и вздрагиваю, когда флуоресцентная лампа освещает то, что кажется сценой из другой жизни.

Подушка Рейн все еще лежит на полу возле унитаза, где я провел большую часть ночи, засовывая пальцы ей в горло. Ее длинная, толстая черная коса так же лежит на мусорном ведре в углу. И все плоские поверхности в ванной комнате заставлены свечами с ароматом ванили. Я принес их из спальни Рейн той ночью, чтобы уменьшить зловоние, распространившееся по дому. Но сейчас я предпочел бы этой сладкой ванили, кровь и мозги.

Потому что этот запах напоминает мне о ней.

Когда мы впервые встретились, Рейн пахла сахарным печеньем, праздничным тортом, ванильной глазурью с радужной посыпкой. Всем тем, чего я желал в детстве. Мечтал, чтобы моя мама испекла для меня. Но такие ароматы были только в других домах. Только там я пробовал всё это – в гостях у детей, чьи родители помнили об их днях рождениях – у детей, которых любили.

Вот как пахла для меня Рейн – той любовью, о которой я всегда мечтал, но никогда не имел.

Но через несколько дней она уже не пахла ванилью.

Она пахла мной.

Я взял всё ароматное, сладкое и вкусное, что было в Рейн, разжевал и проглотил.

Я стал причиной, по которой она приняла таблетки той ночью.

Я – причина, по которой она чуть не присоединилась к своим родителям на заднем дворе.

И из-за меня она, вероятно, прямо сейчас лежит обнаженная в объятиях Картера.

Именно поэтому ни в одном доме, где я жил, никогда не пахло ванилью.

Потому что любви не существует в моем мире.

Я переступаю через подушку и поворачиваю ручку душа до упора. Трубы стонут и дребезжат в знак протеста, но секунду спустя из лейки брызгает вода. Я вздыхаю и кладу пистолет на стол, отодвигая несколько свечей в сторону, чтобы освободить место. Снимаю рубашку и кладу ее на закрытую крышку унитаза. Затем я поворачиваюсь боком, чтобы посмотреть на свою рану в зеркале. Она почти зажила.

Закрываю глаза и вспоминаю, как это было, когда Рейн в первый раз накладывала мне повязку. Ее прикосновение было таким нежным, но боль, которую оно причиняло, была мучительной. Я всю свою жизнь хотел, чтобы женщина вот так прикасалась ко мне. И когда это случилось, я понял, что уйти от неё будет для меня больнее выстрела в руку.

Ненавижу, когда прав.

Из груди вырывается прерывистый вздох. Я собираюсь снять остальную одежду, и в этот момент слышу звук голосов. Сразу тянусь за револьвером.

Встаю между раковиной и открытой дверью ванной. Прижимаюсь спиной к стене и прислушиваюсь. Не могу разобрать, что говорят из-за шума душа, но я определенно слышу кого-то внизу.

Миллион различных сценариев проносится у меня в голове, но единственный, который имеет смысл, – что мародеры ищут, чем бы поживиться. Они мало что найдут внизу, если только не проверят морозильник или не стащат ключи от мотоцикла или грузовика. Но тот факт, что они разговаривают в полный голос, несмотря на звук включенного душа, говорит мне, что они чертовски смелые и, вероятно, хорошо вооружены.

Я крадусь по коридору с пистолетом наготове. С каждым шагом, приближающим меня к гостиной, голоса становятся все отчетливее. Тот, кто сейчас говорит, точно мужчина, и это хорошо. Застрелить мужика не станет для меня проблемой. И, сделав еще несколько шагов, я могу сказать, что он определенно из «славных парней*». Это не бандит из продуктового магазина. Этот – из местных, деревенских… с винтовками и на грузовиках, которые пытались напасть на меня в городе.

Спускаюсь по лестнице как можно тише, прижимаясь спиной к стене. На третьей ступеньке я начинаю различать некоторые слова – такие, как «нарушение» и «сознательное неповиновение». На пятой я обнаруживаю источник – светящийся экран телевизора, отражающийся в рамке над диваном.

Я выдыхаю и спускаюсь в гостиную уже не так бесшумно, но держу пистолет перед собой на всякий случай.

– Губернатор Стил, – говорит женщина-корреспондент по телевизору. На ней очень много косметики, и я подозреваю, что у нее такое же похмелье, как у меня. – Вы хотите сказать, что то, чему мы станем свидетелями, является своего рода публичным судебным процессом?

– Нет, мэм, – отвечает обрюзгший старый ублюдок, выхватывая микрофон у нее из руки. Поворачиваясь лицом к камере, губернатор Стил выпячивает грудь. Его толстые, в следах от оспин, щеки растягиваются, и злая улыбка появляется на лице. – То, что вы все сейчас увидите, ха... это публичная казнь.

Я падаю на диван и кладу пистолет на кофейный столик.

– Извините, – говорит журналистка, наклоняясь к микрофону, который губернатор Гондон вырвал у нее. – Вы сказали... казнь?

– Совершенно верно, юная леди. События 23 апреля подарили человеческой расе второй шанс на жизнь, и мы должны защитить его любой ценой. Мы столкнулись с угрозой вымирания из-за нашего сострадания, и единственный способ предотвратить подобное развитие событий, – это защищать закон естественного отбора зубами и ногтями – этот ублюдок ударяет своей пухлой ладонью по рукоятке микрофона. – По словам покойного великого доктора Мартина Лютера Кинга младшего «Отчаянные времена требуют отчаянных мер».

– Губернатор, сэр, я полагаю, что это Гиппократ сказал...

Он отдергивает микрофон еще дальше от наклонившегося репортера.

– Мы больше не являемся разделенными на страны! Мы – одна человеческая раса и наш непримиримый враг – любой, кто осмелится снова пренебрегать законом естественного отбора! Будущее нашего вида зависит от быстрого… – Его обвисшие щеки болтаются, когда он потрясает кулаком в воздухе.

– Но господин губернатор…

Лысеющий кусок дерьма фактически отталкивает репортера плечом и делает шаг к камере.

– Сегодня вы все увидите, на что готово пойти ваше правительство, чтобы защитить вас и предотвратить гибель человечества. Мы очень серьезно относимся к этой обязанности, поэтому любой подозреваемый в деятельности, которая спасает или поддерживает жизнь человека недееспособного, со смертельным ранением или болезнью, будет судим в течение сорока восьми часов и, в случае признания его виновным, приговорен к смертной казни.