Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна. Страница 16

Но брату, во всяком случае, не приходилось больше о нем заботиться.

Другое дело Емельянов. Дядя хорошо знал, что он не только не сможет, но и не захочет ни в какой мере обеспечить себя. Его влекли совсем другие интересы. Пока он был за границей, он существовал на какую-то грошовую стипендию. Учился он там или нет, дядя не имел понятия. Ваня перестал ему писать, вероятно, не желая впутывать его в свои дела. Подготовился ли он к какой-нибудь специальности и чем занялся, вернувшись в Петербург, Анненские тоже не знали, хотя и спрашивали об этом родственников. С Иннокентием Емельянов прервал всякие отношения, а с Марией Федоровной хоть и встречался — они очень любили друг друга, — но не делился с ней своими планами.

И вдруг как обухом по голове. Анненских поразило известие, что Ваня арестован и сидит в доме предварительного заключения. Тетя сейчас же собралась и, забрав меня, поехала в Петербург. Ей не был запрещен въезд в столицу. Она надеялась, что ей удастся с помощью настойчивых хлопот сделать что-нибудь для своего воспитанника, которого она любила, как сына. Но в Петербурге она узнала, что сделать абсолютно ничего нельзя. Емельянова арестовали, как непосредственного участника дела 1-го марта, и он не отрицал своего участия. Суд над ним уже состоялся, его приговорили к смертной казни, замененной, вследствие его несовершеннолетия, пожизненной каторгой.

Свидание с ним, после объявления приговора, все-таки дали тете, как воспитательнице, заменившей ему мать. Тетя взяла на свидание и меня. Она считала, что в тогдашних условиях русской жизни не следует держать ребенка под колпаком и ограждать от тяжелых впечатлений, особенно, когда они затрагивают самых близких людей. На Ваню с самых первых лет жизни я привыкла смотреть, как на старшего брата.

До сих пор я помню его лицо, выглядывавшее на нас из-за решетки маленького тюремного окошечка. Я уже была на свиданиях с дядей, но там это было совсем другое. Заключенные в Вышневолоцкой тюрьме казались мне какими-то очень интересными, пожалуй, даже привилегированными людьми, которыми близкие гордятся, и уж, во всяком случае, никто их не боится.

Правда тетя и на этот раз не проявляла ни малейшего страха, но я с детской наблюдательностью все же замечала, что упоминание о нем некоторыми встречалось как-то хмуро, скорей неприязненно, и разговор быстро переводился на другую тему. Я поняла — говорить о нем можно не со всяким, — это тайна, но тайна, непобедимо влекущая.

Несмотря на свой малый возраст — мне было тогда около десяти лет — я постепенно, с помощью настойчивых расспросов, узнала, частью от тети, частью от дяди, всю фактическую сторону того события, за участие в котором брата постигла такая страшная кара.

Об убийстве Александра II я уже знала. Оказывается, мой Ваня был одним из бомбометателей. Он стоял с бомбой на Екатерининском канале и должен был бросить ее в случае, если первые две бомбы — Гриневецкого и Рысакова — не достигнут цели. Но первой бомбой убило лошадей и кучера, а второй — оторвало ноги у Александра II. Окружающие в страхе разбежались, оставив без всякой помощи смертельно раненного, истекающего кровью, царя.

И вот юноша, державший под мышкой начиненную динамитом коробку из-под конфет, один из первых бросился оказывать помощь умирающему.

Эта картина запечатлелась в моем мозгу так ярко, как будто я видела ее своими глазами. Меня глубоко поразил ее смысл. Я понимала, что для Вани царь был враг, которого он считал своим долгом убить. Но ужасающая картина истекающего кровью, с оторванными ногами человека, заставила его, забыв обо всем на свете, помогать укладывать царя в сани. Террорист не подумал, что у него под мышкой бомба, которая, если выскользнет, убьет его первого, а если его захватят с нею, то казни не избежать. Только, когда царя увезли, Ваня вспомнил о грозящей ему опасности и ушел на конспиративную квартиру. Никому не пришло в голову задержать молодого человека с невинной коробкой конфет, только что помогавшего поднимать царя.

После первого марта Емельянов еще целый год провел в Петербурге на нелегальном положении, помогая восстанавливать распадающуюся организацию.

Показания Рысакова обнаружили участие Емельянова в цареубийстве, его искали и, в конце концов, схватили. Я видела его за решеткой. Его, старшего любимого брата, с которым были связаны мои самые первые детские воспоминания. Это было мое первое серьезное горе, и в то же время предмет тайной гордости. Под глубоким секретом я поделилась тайной с одной моей двоюродной сестрой, но потом пожалела об этом: она разделила мои чувства не в той мере, как мне того хотелось.

В то время и еще долгие годы потом Ваня Емельянов был моим идеалом, самым высоким образцом преданности долгу, мужества и самоотверженности. Я мечтала пойти по его стопам, но втайне сознавала, что этот идеал для меня недостижим.

Емельянов тоже не забыл своей сводной сестренки, и через семь лет, выйдя в вольную команду, написал мне так же, как своим воспитателям, и мы с ним переписывались долгие годы, пока он не женился на дочери золотопромышленника, что как-то отдалило меня от него.

В. Г. Короленко

В 1884 году, на Рождество, у нас была большая семейная радость. Отбыл трехлетний срок ссылки в Восточную Сибирь и возвращался в Россию В. Г. Короленко. Он выбрал местом жительства Нижний Новгород и проездом через Казань остановился у дяди.

Я хорошо помню его в те годы. На десять лет моложе дяди, в 1884 году ему только что исполнилось 30. Он был очень красив — темно-русые вьющиеся волосы, большие, глубокие карие глаза и, по тогдашнему обычаю, густая, курчавая русая борода.

Условия, в каких ему пришлось прожить эти три года — в Якутском улусе, в топившейся по черному юрте, для многих оказались бы непереносимыми. Слабые люди не умели приспосабливаться и часто гибли. Но Короленко, крепкий, сильный, сумел не только уцелеть, а даже заняться непривычной для него работой и еще более окреп. Он распахал девственную землю, посеял яровую рожь — единственный хлеб, вызревавший там во время короткого, но жаркого лета, косил траву, словом, завел настоящее сельское хозяйство. Зимой он рубил и пилил дрова, благодаря чему не мерз в лютые сибирские морозы.

Но, конечно, зимой работы было мало, и Короленко на досуге записывал свои впечатления и литературно обрабатывал их. Еще до ссылки он пробовал силы в литературе. Его первая повесть «Эпизоды из жизни искателя» была напечатана в «Отечественных записках».

В Сибири он собрал много интересных материалов и еще несколько лет по возвращении из ссылки обрабатывал их. Но один рассказ он привез уже в готовом виде и предложил дяде прочесть его нам. Дядя, конечно, с радостью согласился. Я должна была в тот вечер идти на елку к знакомым, но упросила тетю позволить мне остаться. Я горячо любила Владимира Галактионовича, и необходимость уйти даже на елку, когда он будет читать, сильно огорчала меня. Мои двоюродные сестры смеялись надо мной, но меня это не трогало.

Тетя позволила, и я была в восторге.

Несомненно, я не могла в 11 лет по-настоящему понять и глубоко прочувствовать «Сон Макара», который читал Короленко. Но и содержание, и общий тон рассказа дошли до меня и оставили во мне неизгладимое впечатление, в общем правильное, как я убедилась, когда перечитала этот рассказ взрослой.

Дядя и тетя были поражены цельностью и выдержанностью стиля, глубоким серьезным смыслом рассказа. В авторе чувствовался не начинающий, не новичок, а вполне сложившийся писатель с собственным индивидуальным стилем. Оба они предсказывали ему большое литературное будущее и советовали посвятить все свои силы литературе.

Но Короленко всегда отличался исключительной скромностью и не решался последовать их совету. На его попечении были в то время мать и сестра с маленькими детьми. Он боялся, что одной литературной работой не сможет обеспечить им безбедное существование. Да он и сам мечтал жениться на девушке, образ которой запечатлелся в его памяти еще с юношеских лет, Авдотье Семеновне Ивановской. Они встречались в Москве и в Петербурге в студенческих кружках, а потом она была тоже выслана в Повенец Олонецкой губернии, и срок ее ссылки кончался.