Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна. Страница 57

Идя за гробом, я посматривала кругом и вдруг в воротах дома, где только вчера была, я увидела знакомую фигуру высокой женщины, одетой по-мещански, с моим платком на голове.

Какое безумие! Похоронную процессию Михайловского сопровождали, конечно, десятки шпионов. Им было поручено установить, кто его провожает и как ведут себя провожающие.

На кладбище они должны были записать все речи, чтобы установить, не будет ли противоправительственных призывов или возгласов. Теперь, когда началась война, это казалось властям особенно важным.

И вот на глазах всех этих шпионов, Прасковья Семеновна, которую искали по всему городу, спокойно стояла на улице, видная каждому, кто бы дал себе труд взглянуть на ворота дома, где она скрывалась.

Я страшно волновалась, пока процессия медленно проходила мимо этого дома. Я старалась не оглядываться, не привлекать внимания к злополучным воротам. Они, казалось мне, должны были интересовать всех. Но искоса я не спускала с них глаз, рискуя наступить на ноги идущих впереди.

Наконец, процессия миновала дом, и никто не отделился от нее и не подошел к кучке женщин у ворот и не пригласил за собой одну из них.

Возможно, чрезмерная открытость поведения Прасковьи Семеновны и спасла ее. В голову не могло придти, что вот так среди бела дня она будет стоять на людной улице на виду у всех.

Я потом попеняла ей за ее неосторожность, но она спокойно ответила мне:

— Не могла же я не проводить Николая Константиновича.

И сказала она это так твердо, что я замолчала.

В связи с этим мне вспомнился один курьез. Ангела Ивановича как раз в это время одолевал один студент, мнивший себя математическим гением.

На другой день после похорон Михайловского он зашел к нам днем, когда Ангел Иванович был в редакции. Я спросила его, не может ли он сказать, какое у него дело к Ангелу Ивановичу. Он с готовностью начал объяснять. По его мнению, он сделал величайшее открытие в математике и дал заметку об этом в издание Академии наук. Но ближайшая книжка Известий Академии выйдет только через месяц, а мир не может ждать еще месяц обнародования этого открытия. Между тем, он знает, что «Мир Божий» выходит аккуратно 1-го числа. Сегодня 28-е, значит, через 3 дня журнал выйдет, и его открытие, напечатанное в нем, увидит свет.

— Вы, очевидно, не представляете себе условий печатания журнала, — сказала я. — Раз журнал выходит 1-го, 28-го он уже совсем готов и брошюруется.

— Ну, это открытие настолько важно, что ради него можно задержать журнал на один-два дня.

— Что вы, — возразила я. — Сейчас произошли важные события и в литературном мире и еще более важные в стране. Но журнал уже был готов, и отклик на них отложен до следующей книжки.

— Нет, это вы, видимо, не отдаете себе отчета, насколько важно мое открытие.

— Могу вам только повторить, — сказала я, чувствуя, что начинаю раздражаться. — Это невозможно. Впрочем, если хотите, можете дождаться мужа.

Он остался.

Но когда пришел Ангел Иванович, разговор оказался очень коротким. Через 3 минуты студент уже надевал в прихожей пальто.

— Зачем ты натравила на меня этого помешанного? — спросил меня Ангел Иванович.

Я засмеялась и рассказала ему свой разговор с сумасшедшим студентом.

Остается добавить, что мировое открытие так и осталось неизвестным миру.

Арест дяди. Ссылка в Ревель.

Выстрел Сазонова. 9-е января

Похороны Н. К. Михайловского прошли очень мирно. Хотя на кладбище собралось довольно много молодежи, никаких попыток устроить какую-либо манифестацию, к огорчению полиции, не было. Присутствующие спокойно выслушали несколько почти академических речей, а затем мирно разошлись. Не было ни малейшего предлога кого-нибудь арестовать. Можно было думать, что этим все и закончится. Но, очевидно, власти считали, что для литературного вождя и кумира молодежи такие мирные похороны будут обидны. Администрация немного отстала от века и не заметила, что кумиром молодежи Михайловский давно престал быть, а если и остался литературным вождем, то лишь небольшой группы своих сторонников.

Как бы то ни было, власти все же решили почтить его, хотя бы и скромно.

Через несколько дней после похорон мой дядя был арестован и, как это ни странно, за произнесение зажигательной речи над гробом Михайловского. Как ни много шпионов было на кладбище, но они, видимо, плохо разобрались в порученных их надзору неблагонадежных лицах.

Анненский в день похорон лежал больной в своей постели. На могиле Михайловского произнес речь В. И. Семевский, имевший с дядей только то сходство, что оба они, пожилые люди, имели седеющую бородку.

Засвидетельствовать, что Анненского не было на кладбище могли бы сотни людей, но это признали излишним.

Дядя, впрочем, не протестовал и, по своему обыкновению все обращать в шутку, говорил, что он арестован за «непроизнесение речи на могиле Михайловского», и это было вполне справедливо.

Самый арест или, лучше сказать, заключение, носило совершенно необычный характер. Его не поместили ни в одну из петербургских тюрем. Его отвезли прямо в жандармское управление, которое, по иронии судьбы, находилось на Мойке, д. 12, в квартире, где жил и умер Пушкин. Там Анненского подвергли допросу и там же его и оставили, отведя ему один из обширных жандармских кабинетов с громадными окнами на Мойку. В нем раньше была зала или гостиная Пушкиных.

Для услуг к нему прикомандировали жандарма, подававшего ему чай, завтрак и обед из бывшей гостиницы Демута, где когда-то жил и писал «Полтаву» Пушкин.

Родных и близких знакомых, сотрудников «Русского богатства», пускали к Анненскому беспрепятственно. Остальные, кто хотел, могли заглядывать к нему в окна с набережной Мойки.

В. Г. Короленко говорил, что дядю содержат не как политического заключенного, а как крупного военнопленного из командного состава.

Не могу припомнить, сколько именно времени прожил там дядя, занимаясь журнальными делами, читая корректуры статей, которые жандарм беспрекословно относил в редакцию «Русского богатства», обсуждая с товарищами состав ближайшей книжки журнала.

Наконец, ему был объявлен приговор, — он направлялся в ссылку в Ревель (Таллинн), опять-таки, по-видимому, «за непроизнесение речи над могилой Михайловского».

Оказалось, делом Анненского занимался сам всесильный тогда министр внутренних дел Плеве.

Он объяснил, почему он назначил местом ссылки Анненского именно Ревель, куда до тех пор никого не высылали. Он заявил, что вовсе не хотел лишать Анненского культурной обстановки и возможности продолжать литературную работу. Он желал только лишить его возможности оказывать вредное влияние на молодежь.

Ревель вполне культурный город с прекрасной библиотекой и всего в нескольких часах езды от Петербурга. Но русской молодежи там мало.

Рассуждению этому нельзя отказать в оригинальности и логичности.

Вскоре дядя отправился в сопровождении жандарма в Ревель, а за ним, ликвидировав его дела и сдав квартиру, поехала, конечно, и тетя.

Там они наняли прекрасную квартиру за городом на берегу моря против Екатерининского парка, с тем, чтобы на лето я с детьми могла поселиться с ними.

В предыдущем году мы с Ангелом Ивановичем ездили за границу на 2 месяца в санаторию доктора Бегела, специалиста по желудочным болезням, так как у мужа была тяжелая болезнь, определить которую петербургские доктора были не в состоянии. Мы были там единственными иностранцами. Кроме нас там лечились только немцы и, в том числе, одна ревельская немка. Она усиленно приглашала меня к себе в гости в Ревель. Но я ей отвечала, что у меня нет никакой возможности очутиться в Ревеле. Летом мы живем поблизости от Петербурга, так как моему мужу нужно каждый день бывать в редакции, и, вообще, Ревель для нас как бы иностранный город с чужим для нас укладом жизни, не связанный никакими интересами с Петербургом.