Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна. Страница 8

Я была, конечно, в полном восторге. Вместо чинных прогулок с тетей по каменным тротуарам, я могла целые дни бегать по зеленым улицам, сводить знакомство с ребятишками, ходить с тетей на базар, бегать сама в лавочку, — все было и ново, и чрезвычайно интересно для шестилетнего ребенка.

Для тети с дядей это значило оторваться от всего, чем они до сих пор жили: от привычной работы, от близких, от участия в революционной деятельности, с которой они так много связывали. Но они оба не падали духом и не боялись, что их засосет провинциальная тина. Они с любопытством присматривались к жизни в глухой провинции, уверенные, что сохранят живую душу. Они решили смотреть на свою жизнь в Таре, как на временный отпуск от основной работы, и спокойно наладить жизнь в непривычных условиях.

Все было так необычно. После тесных петербургских квартирок на 5-м этаже, им пришлось за 5 рублей в месяц нанять отдельный домик с огородом, погребом и сараем — провизию ведь надо было закупать на неделю, а дрова заготовлять на год.

Дядя был очень общительным человеком и жить без людей не мог, да и люди везде тянулись к нему. От него всегда исходили свет и оживление. Маленькая ссыльная колония, всего из пяти человек, сразу сблизившаяся с ним, не могла удовлетворить его. Это были очень милые люди — «наши юноши», как скоро начала называть их и я вслед за дядей, — но они варились исключительно в собственном соку, перебирая недавние воспоминания и занимаясь теоретическими спорами, для которых за отсутствием книг не было никакой пищи.

Дяде этого было мало. Ему любопытно было узнать, чем же живут люди, обреченные проводить здесь всю свою жизнь.

Совершенно неожиданно дядя встретил в Таре двух своих товарищей по Омскому кадетскому корпусу, где он воспитывался. Судьба далеко развела их сразу по окончании учения. Никто из них не чувствовал призвания к военной карьере. Но один, сняв мундир, стал мирным податным инспектором, а дядя поступил в университет, окончил два факультета и был подхвачен революционной волной. Судьба третьего была довольно оригинальна. В корпусе, под влиянием фанатичного учителя закона Божья, его всего захватила религия. Он мечтал стать миссионером. Выйдя из корпуса, он сразу пошел в священники. Но из его романтической мечты ничего не вышло. Духовное начальство отнеслось к его планам крайне подозрительно и, чтобы охладить пыл, послало его не миссионером к дикарям, а кладбищенским священником в захолустную Тару, где не могла не заглохнуть всякая романтика. Сначала он был в отчаянии, но, в конце концов, примирился с неизбежностью. Вместе с мечтами о миссионерской деятельности в нем заглохло и навеянное извне религиозное настроение. Остался добродушный, немного легкомысленный и крайне наивный человек, смотревший на свой сан, как на скучную, но обязательную службу. Ограничения, налагаемые этим саном, его очень огорчали, и он стремился всячески обходить их. Появление в Таре дяди было для него настоящим праздником, — новый человек из незнакомого мира, и в то же время бывший товарищ, с которым можно не стесняться, не играть роли почтенного духовного лица. Он стал нашим постоянным гостем. Дядя, из которого ключом било веселье, непосредственность и остроумие, просто очаровал его. Отец Александр признался ему в своей страстишке — он был без ума от карт, именно от невинного «винта», а ходить в клуб, где шла игра, он не мог. Дядя, до тех пор никогда не игравший, согласился составить ему компанию. Играть в доме священника было неудобно, пригласили третьего корпусного товарища, податного инспектора Покотилова, засадили тетю, которая терпеть не могла карт, но не могла отказать, чтоб не огорчать отца Александра, и составили необходимую «партию».

«Наши юноши» были возмущены таким непринципиальным препровождением времени, но дядя всегда держался независимо и считал, что вечное переливание из пустого в порожнее ненамного производительнее. А в себе он был уверен. Он знал, что карты никогда не засосут его.

И вот начались частые посещения гостей. Сначала они приходили к вечеру. Тетя говорила накануне кухарке:

— Катерина, напеките завтра побольше «прикусок» — вечером будут гости.

— Что ты, барыня, — отвечала та. — Неужто у тебя не найдется гривенника купить в лавочке сухарей? Чай осудят! Прикуски-то у всех есть.

Таковы были представления о «приличиях» в Сибири. Черствые лавочные сухари были «приличны», а вкусные домашние печения неприличны. А эти «прикуски» были, действительно, чрезвычайно вкусны.

Встав раньше тети, я бежала вниз, в кухню, любовалась развешанными на веревочке бубликами, трубочками, проткнутыми посередине лепешками. Катерина совала мне горячую пышку или ватрушку.

Иногда отец Александр заявлял извиняющимся тоном:

— Завтра большой праздник, придется всенощную служить, так уж, знаете ли, соберемся пораньше.

Дядя соглашался, тетя заказывала вечные сибирские пельмени, и с 12 часов привычная компания усаживалась за зеленый стол, прерывая серьезные занятия, чтобы закусить вкусными пельменями.

Отцу Александру очень у нас нравилось. Нигде он не чувствовал себя так свободно, особенно, когда не было и податного инспектора, задержанного службой. Одно его смущало — он боялся кошек, а у нас жили два прелестных игривых котенка. Раз котята, гоняясь друг за другом, заскочили в широкий рукав рясы о. Александра.

Что тут было! О. Александр страшно закричал, вскочил, выронил карты и хотел сейчас же бежать домой. Дяде едва удалось успокоить его, а тетя унесла котят в кухню и заперла там, предупредив кухарку не выпускать их.

Дело было днем, и я была в полном восторге от этого скандала, хотя очень любила доброго о. Александра.

Наступал вечер, приходил кладбищенский сторож и спрашивал:

— Батюшка, прикажите звонить к всенощной, время уж.

О. Александр смущенно оглядывался.

— Знаете, Петра….Ну, кто к нам вечером на кладбище пойдет? Две старушонки разве. Так они и в приходской помолятся. Позвонишь ужо к утрени.

Винт продолжался, хотя бедная тетя, уложив меня, с трудом подавляла зевоту.

Ночью опять являлся Петра с прежним вопросом.

Но о. Александр, весь горевший игорным увлечением, только отмахивался.

— Ну что ты, Петра! Ночью неужто кто к нам пойдет! Пойди лучше на кухню, погрейся. Ударишь ужо к ранней.

Пропустить обедню было неудобно, могли выйти неприятности, и, волей неволей, приходилось прекращать, к большой радости тети.

Отец Александр нехотя уходил, а дядя схватывал тетю и кружил ее по комнате, чтобы размять ноги и разогнать ее дурное настроение и громко пел из жизни за царя:

Не розан цветочек расцвел в огороде,

Цветет красотой Александра (вместо Антонина) в народе.

Маленькая кругленькая тетя никогда не «цвела» особой красотой, но против дядиного веселья никогда не могла устоять. И все кончалось смехом. Смеялась тетя почти беззвучно, но легко и заразительно, «кипела», как мы говорили.

— Ведь ты все равно рано не ложишься, — прибавлял дядя в утешение.

Перед рождеством о. Александр признался дяде еще в одной слабости. Ему страстно хотелось посмотреть на маскарад. В Таре был клуб, где в обычное время шла карточная игра, а на праздниках устраивался маскарад, которого со страстным нетерпением ждали все местные барышни и молодые дамы.

Но духовному лицу вход в клуб, даже на хоры, был строжайше запрещен традициями.

Дядя, всегда готовый пошутить и повеселиться, нашел выход.

— А мы замаскируемся. Никто не узнает.

Матушка попадья сначала ужаснулась, но не устояла против каскада дядиных шуток и обещаний доставить к ней батюшку в целости и сохранности и навеки сохранить опасную тайну.

Она даже согласилась сшить из оконных занавесок длинное домино, укрывавшее предательский подрясник о. Александра.

Дядя достал за соответствующую мзду шинель у местного полицейского чина, нарядился в нее, и они отправились в «жуткий притон соблазна», где чинно прохаживались доморощенные маркизы, цветочницы с парой бумажных роз, «ночи» в длинных черных шалях с бумажным месяцем на голове, взвизгивая от тяжеловесных комплиментов местных петушковых.