Исповедь Мотылька (СИ) - Субботина Айя. Страница 62

Ви отшатывается от меня, как от прокаженного, прижимается бедрами к столешнице позади, и несколько минут рассеянно водит руками, как будто не находит им места. Чтобы в конечном итоге обхватить себя за плечи, как делают все дети, когда пытаются побороть страх к выдуманному монстру под кроватью.

— Я устала делать вид, что мне нормально видеть, как ты устраиваешь свою жизнь с другими женщинами. Я устала делать вид, что ты готов схватить любую… женщину не тяжелого поведения, главное, что она — не маленькая дочурка твоего друга. Я устала от того, что тебе даже жаба болотная милее меня.

И несмотря на всю серьезность ее слов, я, после непродолжительной битвы с самим собой все-таки хохочу.

— Весьма лестно слышать какого ты мнения о женщинах, — говорю в промежутках между приступами смеха.

— Иди ты к черту, Игнатов, — фыркает она, поворачивается спиной и в одно движение сгребает плоды своей готовки в мусорное ведро. — Не знаю, что еще мне нужно сказать, чтобы ты перестал… ох.

Она вздыхает, с тоской разглядывая выброшенную еду. Сделала это на эмоциях, как и все, что делала до этого.

— Ви, давай в ресторан? — предлагаю миролюбиво. — У тебя вид женщины, которую следует покормить ходя бы в целях собственной безопасности.

— Нет, — отрезает она.

Ее отказ застает меня врасплох.

— Нет?

— Нет, Игнатов, нет и нет.

— В чем дело, Ви? Я просто за…

— Ты снова хочешь отделаться от меня заботой. — Ее плечи медленно поднимаются и так же медленно опускаются. — На тебе, деточка, петушок на палочке, только не лезь ко мне в штаны со своими чувствами.

— Ви, я пытаюсь… а, черт!

На самом деле, она реально абсолютно права, потому что даже сейчас, пока мои глаза жадно шарят по изгибам ее тела, которые невозможно спрятать даже толстым махровым халатом, «серьезный Олег» пытается загородиться от похоти тем, что так хорошо работало, когда она была мне до колен — игрушка, чтобы она не плакала, конфета, если разбила колени, сказка, когда она дрожит из-за грозы.

А на самом деле…

Да кого я обманываю? В тот день, когда она поднялась в ВИП-ложу ночного клуба, я увидел в ней женщину. До того, как Ви открыла рот и представилась, те несколько секунд, которые она была просто «одной из…» я подумал, что готов нарушить все свои принципы не трахать малолеток, и провести с ней ночь. А потом, когда она оказалась Пашкиной дочкой, все пошло по известному женскому органу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я подхожу к ней, но все равно оставляю между нами немного свободного пространства.

Жалкая попытка склеить то, что давно трещит по швам.

— Я на двадцать лет старше тебя, Пуговица.

— Я в курсе, если вдруг ты до их пор не понял, — сопит она, но уже не таким злым тоном, которым пару минут назад посылала меня к черту. — Давай… мы не будем опять и снова? Я устала каждый раз лезть к тебе с чувствами, а в ответ получать подзатыльники и порцию нравоучений.

— Я сказал это себе.

— Как неожиданно. Дай угадаю: сейчас ты предложишь устроить мне еще одну выставку, или организуешь протекцию у своей будущей третьей жены, или снова закинешь денег на карту? Именно так ты решаешь все наши проблемы, Олег.

— Это пиздец больно, — спешу ее порадовать. — Ты только что потопталась по моему эго сильнее, чем это делали партнеры в пору моей бизнес-молодости.

Она никак не реагирует, но когда а наклоняюсь вперед, чтобы втянуть ее запах, короткие прозрачные волоски на ее шее становятся дыбом.

— Если бы не мой без пяти минут бывший брак, Воробей, я бы нагнул тебя прямо на этот стол и трахал до тех пор, пока ты не усвоишь урок, что мое старое больное Эго лучше не бить по яйцам.

— Если бы не миллион и одно сомнение, — почти зло бросает оно, — мое собственное сомнение. Если бы не твоя непробиваемая глупость и привычка не решать проблемы, а бежать от них, я бы давно сама трахнула тебя… — она обрывает себя на полуслове, точно вырвавшиеся слова ей самой кажутся, по меньшей мере, странными, неуместными, обидными. — Каково оно, пытаться убежать от себя? — добавляет, снова разворачиваясь ко мне спиной. — Получается?

Ее плечи едва заметно подрагивают так, что мне кажется, будто она плачет. Я не согласен с ее словами, уж что-что, а проблемы я решать умею. И делаю эту регулярно, иначе бы не поднялся в финансовом плане так высоко, как сейчас нахожусь. Вот только же она не про деньги, не про все эти машины, дома, дорогущие безделушки и возможность отдыхать на самых престижных курортах мира, будь они неладны.

— Уходи, Олег, — говорит, не глядя на меня. — И больше не возвращайся. Ты говоришь, что тебе больно, что я потопталась по твоему эго. Прости. Только ты мне делаешь больно куда чаще. И если топчешься, то сразу по сердцу. Уходи.

Когда делаю шаг к ней, еще практически не понимаю, зачем. Потому что разум полностью согласен с ней. Потому что лучше для нас обоих будет больше никогда не видеться. Поставить жирную точку и забыть. По крайней мере, постараться. Время лечит, и все будет хорошо. Особенно у нее, Воробей еще молодая, она еще найдет…

Я прижимаюсь к ней сзади, обнимаю и кладу голову на узкое плечо.

Я не хочу больше убегать. Не хочу искать причины, почему не могу быть с ней — с женщиной, которую хочу до безумия. Которую люблю до безумия. Можно сколь угодно долго обманывать себя, приводить аргументы, почему у наших отношений не может быть развития, настоящего и полноценного развития, только глубоко в душе я понимаю, что мне нужна именно она. Что именно к ней я шел, бежал и тащился на карачках все эти годы. И если сейчас уйду — это будет правильно для всего мира за пределами этих стен. Но станет катастрофой для нас двоих.

Такой себе выбор, в котором, собственно, выбора и нет. Потому что, что мне целый мир, если в нем не будет ее?

— Я не уйду, — шепотом даже не в ухо, куда-то в волосы. — Прости.

Она пытается избавиться от моих рук, но делает это очень слабо, точно надеется, что я сам ее выпущу. Но я обнимаю лишь сильнее.

— Не получается убежать. Совсем.

— Может, плохо бежишь?

— Не хочу бежать лучше. Вообще больше не хочу бежать.

— Старость — не радость? — с явной усмешкой, которую я не вижу, подначивает она.

— Не знаю, как встречусь с ней, так и спрошу.

Я чувствую, как тесно в паху, каким возбуждением налился член, что сейчас упирается Воробью в область поясницы. Да я так ее хочу, что начинает отключаться голова. Крови явно не хватает, чтобы покрыть работоспособность двух важных органов, потому тело выбирает тот, что ниже пояса.

И все же возбуждение — это лишь последствие. Приятное, будоражащее, требующее разрядки и страсти. Но всего лишь последствие. Первопричина куда глубже и стократ важнее. И в ней ни капли сомнений. Теперь нет.

— Я люблю тебя, Воробей. И выгнать теперь меня сможешь только ссаными тряпками.

Она вздрагивает и задирает голову, пытаясь посмотреть мне в лицо.

— Очень надеюсь, что таких тряпок у тебя нет, — говорю, глядя в большие глаза, которые вот-вот готовы пролиться слезами.

— Кто тебя учил признаваться в любви? — говорит одними губами. — Всю романтику испортил, толстокожий ты неандерталец.

— Я научусь, какие мои годы, — улыбаюсь ей и наклоняюсь вниз, чтобы коснуться мягких полуоткрытых губ.

Это не очень удобно, но настолько ярко, что меня едва и самого не потряхивает от невероятного разряда через все тело. Мы будто оголенными проводами соприкоснулись.

Касаюсь ее языком, медленно провожу по губам, ощущая, как дрожит Воробей в моих объятиях, как подается задницей назад, делая мое возбуждение еще острее, еще насыщеннее. Да еще несколько таких ее касаний — и я кончу в штаны. Не как неопытный юнец, но как мужчина, который сгорает от желания овладеть своей женщиной.

— И еще, — я отрываюсь от поцелуя и теперь говорю в ее ухо, обжигая его своим дыханием. Воробей обхватывает мои руки по верху своими, цепляется, точно боится, что я могу ее выпустить. Она невероятно чувственная, невероятно податливая и, судя по всему, невероятно возбуждена. — Раз уж мы выяснили, что о старости я знаю только из телевизора и ютуба, имей в виду, память у меня очень хорошая — и твое обещание трахнуть меня на кухонном столе я обязательно тебе припомню.