Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович. Страница 141

— Ну-ну, не плачь, Глебушка, — слышу ласковый голос Василия Николаевича. Он хочет сказать ещё что-то, но отворачивается и рукавом вытирает лицо.

Я хватаюсь одной рукой за корневище, другой хочу отвязать Глеба, но тот впивается в меня, как коршун в добычу, виснет на мне, не отпускает, боится опять остаться один. Не могу высвободиться. На помощь приходит Василий Николаевич, и мы стаскиваем парня на плот. Укладываем на телогрейку и начинаем растирать. Руки, ноги безвольные, как плети, тело в синяках и царапинах. Какую ночь пережил он в этом бушующем мире, на краю гибели! Я вспоминаю слова Улукиткана: «И у худого человека бывает счастье».

…Через час мы уже сидим на берегу отступившей в русло реки. Горит костёр, бушует чай в котелке. На душе необыкновенно легко. Глеб пришёл в себя, медленно жуёт лепёшку, но всё ещё дико посматривает по сторонам, надолго сдвигает брови, трёт шершавой ладонью посиневший живот. Ни о чём не рассказывает. Видно, страшно оглянуться назад.

Солнце опускается к горизонту. Придётся ночевать здесь.

Василий Николаевич наливает Глебу кружку чаю.

— Вот видишь, друг, когда ты один — дела-то прискорбные. Старик не зря приезжал за тобою на остров, почему не послушался? Поперёк пошёл, свой принцип выставил. Вода вон и остров смела, и тебя вместе с принципом. Куда годится отбиваться от коллектива! Гуртом, говорят, и батька побороть можно…

Глеб молчит. Губы у него слиплись, глаза виновато прячутся. Он жмётся к огню, не может согреться. А Василию Николаевичу не терпится:

— Тут тебе не Главный проспект, а тайга, смотри в оба! Ты впервые в тайге?

Глеб утвердительно кивает головой.

— Так что же ерепенишься? От Глухова сбежал и тут упёрся, как бык, самому себе вред делаешь. В твои годы присматриваться надо, что к чему, учиться. На-ка, вот ещё горячей лепёшки съешь, ишь, как славно она поджарена. Может, каши ещё подложить? Ешь, скорее согреешься.

— Мне бы вот ещё закурить, — тихо говорит Глеб.

— Дадим. А скажи-ка, — допытывался Василий Николаевич, — сколько лет ты так вот шатаешься?

— Долго рассказывать… Мало я прожил, дядя Вася, да много видел. Трактористом был, учился на штукатура, плавал кочегаром на пароходе, везде побывал.

— А в экспедицию чего пошёл?

— Думал, тут легче.

— Ну и как же?

— Один чёрт!

— Не понравилось?

— Всё это не то.

— Нет, не один чёрт, тут хуже, а главное — некуда податься. Это ты понял теперь? Один — погибнешь ни за понюх табаку. Значит, хочешь не хочешь — придётся работать. Другого пути, Глеб, отсюда нет. Но дармовых едоков нам не надо. У нас один за всех, все за одного.

Тот смотрел на Василия Николаевича удивлёнными глазами и, вероятно, думал: «Неужели после стольких переживаний меня опять будут заставлять работать?»

Молодой организм быстро набирал утраченные силы. Разгладилось лицо, взгляд прояснился, отступила тревога. Уснул он рано. Завтра поход. До лагеря не меньше семи километров. Но Глеб босой. Мы долго сидим у костра, молча распускаем верёвку. Василий Николаевич хочет из неё сплести что-то вроде лаптей, иначе Глебу не дойти, да и там не знаю, во что обувать его будем.

В долину незаметно спускается прохладный вечер.

Я встаю — размять онемевшие ноги. За горою достывает закат. Над ним сгущается синева ночного неба. Послушная мечта уносит меня далеко, к родному дому…

Вот предо мною далёким видением возникает Кардоникский лес, где в детстве, впервые, я слушал шум старых чинар, крик диких птиц, брачную песню оленя.

Там я полюбил громады заснеженных гор, их недоступность, там слушал чудесную музыку живой природы и, отправляясь в жизнь, унёс с собою вечную любовь к ней, страстное желание познать её.

Я ушёл далеко от кавказских хребтов и могучих южных лесов, но живу до сих пор их заповедным наказом…

— Ну вот и готовы лапти, — возвращает меня к действительности Василий Николаевич, — отплясать, что ли, на радостях!

Он вешает лапти на сучок, укрывает телогрейкой Глеба, и мы ложимся спать…

Утро. Солнце уже поднялось над горами, мягко греет землю. Над рекой висит лёгкий редеющий туман. Василий Николаевич готовит завтрак. Глеб, лёжа на хвойной подстилке, по-детски лениво потягивается и глядит в небо. Он провёл почти двенадцать часов в беспокойном сне.

— Как дела, Глеб? — спрашиваю я.

— Лучше, чем на коряге, только тело болит, будто корова изжевала всего…

— Идти сможешь?

— Пойду…

За завтраком он ест жадно, много, неразборчиво. И странно, вновь перед нами тот самый Глеб, который два дня назад поражал всех ленью и равнодушием…

Ещё солнце не обогрело землю, а мы уже шагали с рюкзаками на плечах по замшелой тайге. Всюду бурелом — след пронёсшегося урагана. Земля, напоенная до отказа дождём, размякла, вспухла, болота разлились озёрами. Куда ни ткнёшься — вода и вода. Нам пришлось долго петлять по равнине, выискивая более возвышенные места для прохода, и только в обеденное время увидели под знакомой скалою дымок костра.

Нас встречают жители стоянки.

— Живой! — кричит Улукиткан, увидев Глеба, и, здороваясь, долго держит его руку, всё ещё не веря своим глазам. — Это как же? — удивляется он.

— Что вы на тот свет меня сталкиваете, не хочу, вот и всё! — повеселев, кричит Глеб.

— Правильно, Глебушка, — заступается Василий Николаевич. — Там и без нас народу много, а тут и веселее, и работы непочатый край!

Трофим, обняв Глеба, тискает его в каком-то безудержном порыве. А тот, обрадовавшись такому радушному приёму, дико гогочет, широко разевая зубастый рот. Освободившись из объятий, он заголил рубашку и стал хвалиться багровыми пятнами на животе.

— Видишь? Ну и прокатило меня! Одни, брат, страсти!

Ошеломлённый появлением «утопленника», Трофим поглядывал то на нас, то на Глеба.

— Значит, поторопились с отправкой тебя на тот свет, поживи ещё, поживи, — говорит он улыбаясь. — Наделал ты хлопот! Тут одна инструкция по вашему брату, по утопленникам, чего стоит! Утонуть-то что, а вот попробуй отчитаться за тебя!

— Однако, счастливый, рубашка на тебе, смерть не берёт, — говорит, ощупывая Глеба, Лиханов. — Там, смотри, на лиственнице Трофим что-то писал про тебя, ходи и читай.

Я пошёл вместе с Глебом. На толстой лиственнице была стёсана кора и сделана надпись:

«ЗДЕСЬ 12-го ИЮНЯ 1951 ГОДА УТОНУЛ РАБОЧИЙ ЭКСПЕДИЦИИ ГЛЕБ БЕЗРУКОВ. ЕГО ВМЕСТЕ С ОСТРОВОМ СМЫЛА ВОДА».

Глеб долго читал надпись, как бы вникая в смысл каждого слова, проверял, не вкралась ли какая ошибка, но вдруг рассмеялся детским, наивным смехом:

— А зарплату-то теперь мне будете платить? Может, по месту жительства, с того света, получать придётся?…

— Смейся, да не забывай, почаще оглядывайся, чтобы на старую стёжку не выйти, будешь кулаком слёзы вытирать, — говорил подошедший к нам Трофим.

На подступах к Ивакскому перевалу

Перед нами Становой. Глеб не унимается. Ненастье над перевалом. Чудесный альбинос.

Устье Лючи теперь имеет широкое горло, более ста метров, за счёт исчезнувшего острова. На его месте образовалось галечное поле, заваленное огромными деревьями, принесёнными рекою с вершины. Тут им, вероятно, и доживать свой печальный век, ибо унести их дальше сможет только новая большая вода. На последнем километре в Лючи вливается несколько рукавов из Зеи, это серьёзное предупреждение, что скоро район слияния рек подвергнется большим изменениям, на «торжественном» начале которых нам довелось присутствовать.

Пустынно стало на устье Лючи без острова. Почему-то подумалось: куда девались его обитатели, считавшие остров своей родиной? На его берегах жили беззаботные кулички, хлопотливые трясогузки, в чаще густого леса держались пеночки, дрозды. У изголовья, на полузасохшей лиственнице с обломанной вершиной, было гнездо скопы («рыбака»). На острове у всех пернатых обитателей имелись свои излюбленные места на вершинах елей, на тополях, откуда разодетые синицы встречали песнями восход и провожали солнце. Там был свой маленький мир, отгороженный от большой тайги речными протоками. И вот его не стало.