Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович. Страница 158

Я не могу задержать его, поднимаюсь за ним. У меня под ногами путается Кучум на сворке. Можно бы отпустить его, но он мигом уйдёт за стадом баранов, и тогда сутки придётся дожидаться.

Пока что всё хорошо. Подъём в действительности сказался не таким уж опасным, как он представлялся снизу. Скоро и верх.

Я задерживаюсь отдохнуть. Трофим с ловкостью кабарги скачет с прилавка на прилавок, исчезает за изломом. Я так не могу. Иду осторожно. Жмусь к стене. Висну над сильно скошенным карнизом. В самом узком месте опасность слишком близка.

Кучум идёт легко, ни разу не натянул поводок.

Остаётся преодолеть скалу высотою в три метра. Дальше виден свободный проход к западному краю цирка.

Теперь мой черёд. Я передаю Трофиму Кучума, начинаю подниматься. Пальцы судорожно хватаются за углы гранита. Весь напрягаюсь. И тут вдруг осознаю глубину провала, физически ощущаю близость опасности. Отступаю назад, припадаю к выступу, даю успокоиться сердцу.

Трофим не выдерживает. Привязывает Кучума к моему поясу, делает рывок вперёд, липнет к стене. Я подставляю ему своё плечо, он становится на него ногами, легко взбирается на рубец — уже на ступеньку выше, подбирается к грани стены. Вслепую ногами нащупывает последнюю опору, выгибает спину, хватается руками за верхний выступ.

— Подай Кучума, — кричит он.

И вдруг… — во мне всё цепенеет: — выступ отламывается, вместе с ним падает Трофим. Бросаюсь на помощь. Ловлю его за ногу. Но удержать почти на весу эту тяжесть не хватает сил. Под ногами тает опора, и мы оба начинаем сползать к краю отвесного карниза…

Напрягаю остатки сил, всю волю. Чувствую, скала наклоняется над провалом, бесцветное небо отплывает куда-то назад. Меня охватывает внезапный ужас глубины.

— Держись! — слышу в последний момент крик Трофима.

И в это самое мгновение, когда нас готова была проглотать пропасть, меня вдруг что-то сильно потянуло назад, и этого оказалось достаточно, чтобы восстановить равновесие. Трофим к тому же успевает ухватиться рукою за выступ.

Ещё не понимаю, что произошло, кричу обрадованно:

— Потерпи, Трофим. Сейчас я зацеплюсь!

Я расклиниваю ноги, прижимаюсь спиною к скале. Только теперь вспоминаю про Кучума, привязанного своркой к моему поясу. Собака, упёршись лапами в камень и скрючив от натуги спину, всё ещё натягивает поводок. Верный мой Кучум! Это он помог нам удержаться. Удивительно, как не лопнул ремешок, соединявший наши жизни!

Трофим глухо стонет. Его худые пальцы прилипли к карнизу, в глазах непережитый ужас. Я с трудом приседаю, ловлю рукой друга за пояс, подтаскиваю к себе. Хочу сместиться ниже, помочь ему встать, но Кучум упирается, не пускает меня, приходится отстегнуть ремешок.

Кое-как мне удаётся оттащить Трофима от опасного места. Сидим рядом над обрывом, молчим, а где-то внизу гулко грохочут камни.

— Видно, не тут наша с тобою, Трофимушка, последняя остановка, — наконец произнёс я.

Трофим размазал рукавом по лицу грязный пот, расчесал дрожащими пальцами взлохмаченные волосы и, заглянув вниз, где тени скал уже прикрыли чернотой и снежник, и озерко, сказал, прерывисто дыша:

— Глубина-то какая!.. Пока долетел бы донизу, и душа из тебя вон… Никаких сапог не надо, — глубокомысленно заключил он, глядя на вытянутые ноги.

— Давай-ка подобру-поздорову убираться отсюда. Солнце, вишь, как низко. Не застала бы нас ночь тут на камнях.

— Посмотрите, отчего это у меня спина мокрая?

— Ого, милый мой, да у тебя же рана во весь хребет. Снимай-ка рубашку!

— То-то я чувствую, что гимнастёрка липнет к телу, а теперь и больно стало…

Глубокая ссадина перечеркнула спину разлохмаченной бороздой. На голове свежие метки, лицо исцарапано. К несчастью, у нас не было ни капли воды, чтобы обмыть раны, пришлось оставить их открытыми до ночёвки.

— Вставай, Трофим, попробуем спускаться. Пойдёшь на поводу. — Я пристегнул свой пояс к его ремню.

Спускаемся осторожно. Пользуясь малейшим предлогом, он приседает, не успевает смахивать с лица ручьями стекающий пот. В пропасть летят обломки камней, и снова цирк переполняется зловещим гулом. В левой руке несу котомку Трофима, в правой держу связывающий нас ремень, всё это сковывает мои движения. Случись что с Трофимом — упади он или споткнись, в таком положении я бы не помог ему, а наоборот, ускорил бы развязку. Но эта тревожная мысль пришла в голову позже, когда мы заканчивали спуск. Последние метры для Трофима были особенно мучительны.

Вот и большой последний карниз. Мы вне опасности. К нам подбегает Кучум, весёлый, в глазах озорство, в движениях нерастраченная сила. Я ловлю его, пристёгиваю ремешок к ошейнику. Пёс тотчас мрачнеет, словно в капкан попал. В скошенных на меня глазах — обида.

Ладно, Кучум, не обижайся. Конечно, за сегодняшний подвиг ты достоин другого, но сейчас нам не до нежности и не до веселья. Здесь нам нельзя разлучаться, в этом ты и сам убедился…

Трофим стоит, подпирая плечом стену и потупив глаза…

— Может, нам лучше остаться здесь, на карнизе, до утра?

— Что вы! — спохватился он. — Ночью тут будет страшно. Да и без костра, без воды куда годится! Как-нибудь пойдём дальше.

Я не стал настаивать, эта задержка ничего радостного нам не сулила. Наоборот, как оказалось после, она принесла бы нам большие неприятности.

Связываю в одно место две котомки. Трофим не в силах ничего нести. С трудом уговариваю его надеть мои сапоги. Они на два номера больше, пришлось натолкать внутрь мху. Я заматываю свои ноги в портянки, привязываю ремешком, и мы трогаемся. Сапоги Трофима несу в рюкзаке.

Я с Кучумом иду впереди. Не торопясь подбираемся к вершине. Подъём завален шаткими обломками; всюду подстерегающая пустота. Что бы я отдал сейчас за глоток, за каплю освежающей влаги! Увы, привал где-то ещё далеко, по ту сторону вершины. Но при мысли, что там нас ждёт костёр, горячий чай и сон под сенью вершин и звёздного неба, ноги шагают быстрее и легче кажется ноша.

Цель уже близка. Обходим нагромождения крупных обломков, ещё небольшая крутизна, преодолеваем скальный гребень, и вольный ветер обжигает лицо…

Сразу пришло облегчение, точно мы взяли десятитысячную высоту.

Присаживаемся на обломки. Над нами необъятный купол неба, почти синий в вышине и кровавый к горизонту. По курчавым отрогам бегут холодные, густо-лиловые тени.

А на восточном краю пустынного неба, над каменной линией горизонта поднимаются из провалов тяжёлые тучи, словно сказочные богатыри.

С моря на них давит густой туман. Он кучится косяками на гребнях. И вот с какой-то грозной внезапностью громады тучевых башен валятся на зубцы скал медленно, бесшумно, одна за другой. Туман поглощает их в себе. Миг — и ничего не осталось от туч. Только туман и туман, как безграничное море, заполняет всё, и от него, словно из преисподней, несёт сыростью.

Очевидно, тут, у западной оконечности Станового, и вдоль всего Джугджурского хребта сталкиваются невидимые глазу враждебные атмосферные потоки, идущие с моря и с материка.

Обширная горная область, расположенная восточнее этой линии, подвержена постоянному влиянию Охотского моря, его чрезвычайно суровому и капризному нраву. На его морском просторе зарождаются те затяжные холодные ветры, которые в течение длительного времени контролируют прибрежную территорию. Зимой они сопровождаются невероятной стужей, от которой буквально цепенеет вся природа, всё живое, гибнут деревья, кустарники, мхи, бегут звери.

Эти холодные ветры способствуют, как нигде, разрушительному процессу в горах.

Охотское море несёт своё губительное влияние и в глубь материка.

И где-то здесь, на точно не установленной границе, туманы натыкаются на мощные атмосферные потоки, идущие с материка, противоборствующие лютым морским ветрам.

Эти западные потоки, в свою очередь, стремятся проникнуть к самому Охотскому побережью, чтоб воскресить погибшее, В этих столкновениях сил природы, подобных тому, что видели сейчас мы, чаще побеждает море, и тогда оно бросает далеко за линию Джугджура густой туман вместе со снегопадом или затяжным дождём…