Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович. Страница 182

Пуля взрывает под волком гальку и точно подбрасывает его высоко. Но в следующую секунду хищник поворачивается к нам. Я тороплюсь подать в ствол второй патрон. Вижу, волк бросается в воду, гребёт лапами, явно пытается догнать нас.

— Не бешеный ли, сам просится на пулю, — говорит Трофим.

Пока волк проплывает край тиховодины, нас подхватывает течением, несёт быстрее. Но зверь ещё пытается догнать нас. Я не стреляю. Ждём, что будет дальше.

— Да ведь это собака! — кричит Василий Николаевич.

— Верно, собака, видите, уши сломлены, — замечает Трофим. — Неужели близко люди?

— Ты думаешь, на свете ещё есть такие чудаки, как мы! — не без иронии говорит Василий Николаевич.

Мы хватаемся за шесты, тормозим плот. Видим, животное напрягает последние силы, захлёбывается в волнах, и из его рта всё чаще вырывается стон. В нём и жалоба, и тревога, и боязнь потерять нас. Да, это собака. Она уже близко, её подносит к плоту, вот она поднимает лапы, карабкается на бревно, но нет сил удержаться, падает в воду, снова карабкается.

— Берта! — кричу я, узнав собаку.

Она, кажется, догадывается, что попала к своим, обнюхивает меня, узнаёт собак и вдруг дико воет, подняв к небу разъеденную мошкой морду. Эхо в скалах повторяет вой, отбрасывает назад к нам скорбным стоном.

Берта принялась лизать собак, нашу одежду и, наконец, свалилась. Вид собаки плачевный-плачевный, видимо, она немало пережила: худущая — кости под полуоблезшей шкурой. Хвост по-волчьи повис обрубком, уши сломились.

— Берточка, милая собака, да как же ты сюда попала? — спрашивает растроганно Трофим, ощупывая руками живой скелет. — Да у тебя даже нет сил стряхнуть с шерсти воду!

— Где же ты была, куда шла, зачем? — спрашиваю я.

Берта смотрит мне в глаза долгим взглядом и продолжает тихо стонать. Жаль, что собака не умеет говорить! Как много она рассказала бы нам из того, что пережила, потеряв в этих пустырях хозяина!

За шиверой тиховодина. Судно лениво покачивается на текучей зыби.

— Смотрите, бамбук! — И кормовщик показал на заводь.

Действительно, на воде я увидел конец моего удилища от спиннинга, сломанного тайменем. Он удерживался на одном месте, словно за что-то зацепился. И вдруг быстро поплыл против течения, огибая плот. Когда конец был близко от плота, мне удалось схватить его. И тотчас я почувствовал сильный рывок и знакомый всплеск.

— Держи! — кричит Трофим, бросаясь мне на помощь.

Таймень ожесточённо сопротивляется. Выпрыгивает из воды, трясёт головой в воздухе, бросается в стороны. Реже и реже становятся всплески, слабеет шнур. И вот таймень лежит на плоту, толстый, длинный, облитый серебром, с позолоченными плавниками. И тут он не хочет сдаваться без боя, молотит хвостом по мокрым брёвнам, гнёт дугою хребет, угрожающе хватает воздух страшной пастью

Справа светлеет. Скалы делаются ниже. С вершин к руслу сбегает лес. Боковая долина, раздвинув горы, уходит далеко на запад. Нас несёт присмиревшая река. Настроение хорошее. Жаль, что небо затянуто тучами и мы лишены солнца. Да ветер озлобился, хлещет в лицо.

— Не Совиная ли это Голова? — кричит Трофим, показывая рукой вперёд.

За кривуном широкая лента реки, убегающая на юг. На её зеркальной поверхности, почти на середине, мы увидели округлую скалу-останец, обточенную со всех сторон водою. Это, несомненно, Совиная Голова, про которую говорил Улукиткан. Значит со счёта долой добрую половину пути до Эдягу-Чайдаха!

Причаливаем к берегу. Представляю радость мореплавателей, когда они после долгих скитаний по океану высаживаются на землю. Мы свободны в своих движениях, в своих желаниях. А сколько радости принесла эта остановка собакам! Им тоже надоело безделье. Ишь, как они носятся по гальке, падают, прыгают, пробуют свои голоса! Только Берта не сошла на берег. Грустными глазами она наблюдает за Бойкой и Кучумом.

Трофим с Василием Николаевичем хлопочут у костра — готовят обед. Мне не терпится узнать, что это за прорыв в горах справа, что за река протекает по дну широкой боковой долины.

Звериная тропа, проложенная сокжоями по мягкому тёмно-зелёному мху, обильно краплённому бархатным ягелем, приводит на пригорок. Отсюда виден далёкий горизонт, обставленный рядами плоских отрогов. Что-то знакомое кажется мне и в прямолинейном контуре долины, и в еловых лоскутах, прикрывающих реку, и в очертаниях гор.

— Да ведь это Большой Чайдах! — вырывается у меня радостный крик.

Там, в глубине долины, затянутой синевой старой гари, прошлой весной ослеп Улукиткан. Оттуда слепой проводник вёл меня к своим на устье Джегормы… Нет, этого нельзя забыть! Воспоминания о тех днях живут со мной неразлучно, как родимое пятно на теле: свежи, как сегодняшний день, и остры, как боль растревоженной раны. Вот тогда, в большом несчастье, я познал этого старого эвенка, человека чудесной души, железной воли…

Перед глазами поплыли вереницей картины тех печальных дней борьбы за жизнь. Вспомнился умирающий старик под корягой у Купуринского переката, кусок лепёшки, тайком подложенный Улукитканом в мою сумку. Я увидел себя, своё лицо, отображённое в озерце, из которого пил воду раненный медведь… Разве мог я тогда подумать, что Улукиткан останется жив, ему вернут зрение и он ещё много лет будет водить меня по тайге? Видимо, смерть и та может уважать сильных духом!

Когда я вернулся, обед уже был готов.

— С чего это ты, Василий, сегодня рсщедрился? Давно так не перчил уху, — говорит Трофим, подставляя миску для добавки.

— Ешьте, не жалко.

Повар подаёт на «стол» отваренную тайменью голову. Ну до чего же вкусно она пахнет!

Солнце так и не показалось. Тучи низко плывут с юга, и оттуда, словно дыхание разгневанного неба, дует холодный ветер, гонит навстречу нам волны.

Прощаемся с Совиной Головой

Через три километра проплываем устье Большого Чайдаха. Пополневшая Мая набирает силу. Уходит вправо просторное небо. Ближе к руслу жмутся отроги. Появляются утёсы — безмолвные сторожа у врат таинственных застенков Маи. Река мечется из стороны в сторону, бросается на каменные стены, взрывает глубины перекатов. А скалы всё выше поднимаются над ней, нависают уступами, стискивают русло. Знакомая картина.

Мелкие перекаты, воскресающие только в малую воду, молча пропускают нас мимо.

Дождь обманул наши надежды, ушёл стороною к Джугдыру. А как он нужен нам! Ведь по большой воде на плоту плыть легче, нежели в такое мелководье.

За поворотом справа поднимается уступами грандиозная скала причудливой формы. Она из белого мрамора и облицована бурым поливом. На ней незажившими ранами видны следы недавних разрушений. «Не надгробье ли это? Не под ним ли земля сохранила свои драгоценности?» — думал я, любуясь чудом природы

Мы причаливаем к левому берегу. Наконец-то закончился сегодняшний путь. Слышим, как знакомо шумит еловая тайга, тёмным лоскутом прижавшаяся к берегу, как хрустит галька под ногами и как далеко за сливом ревут буруны. О!.. Жизнь всё-таки прекрасна!

Василий Николаевич устраивает ночёвку, а мы с Трофимом стучим топорами. Надо вырубить сухую ель для запасного весла, шеста, берёзовые комельки для ронжи. Мы ни на минуту не забываем, что надо держать своё судёнышко в исправности.

Рано утром плот был готов пуститься в путь, но реку перекрыл туман. Вероятно, туман — явление постоянное для Маи, он сопровождает нас по утрам, отнимает дорогое время.

Василий Николаевич второй раз навешивает чайник. Уже давно день. Нотуман и не думает редеть.

И вдруг к нам сквозь серую завесу прорывается гул мотора. Он доносится издалека, усиливается, наплывает, проходит над нами

— Чёртов туман! Опять не заметили! Теперь могут и поминки справлять, — в сердцах говорит Трофим

День обещает быть солнечным. Решаем задержаться: может вернётся самолёт. А я воспользуюсь днёвкой, выйду на хребет, чтобы взглянуть на местность, — это входит в наш план обследования и позволит решить главные вопросы: как далеко будут удалены пункты от реки, какие надо будет строить знаки и позволит ли расположение главных вершин гор создать хорошую конфигурацию ряда.