Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович. Страница 30

Василий Николаевич лежит с биноклем на камне, просматривает склоны ближних отрогов. И вот он рукой подзывает меня к себе, загадочно улыбаясь.

— Смотрите по гребню вниз… Видите лощину и за ней небольшие скалы?

— Вижу. Ну и что?

— От них левее и дальше серые полоски россыпей, а наверху замечаете белые крапинки? Это бараны. Честное слово! С полчаса за ними следил, не могу разглядеть, что это такое. Их тут целое стадо. Что делать будем? — с невинным видом спрашивает Василий Николаевич.

Он равнодушно отводит взгляд от зрелища, неторопливо развязывает котомку и вытаскивает лепешку.

— Пожуй маленько, задави червячка. — И, взглянув на солнце, тревожно шепчет: — Как быстро день пролетел, не запоздать бы, могут уйти…

Я знаю, если Василий Николаевич переходит в разговоре со мной на «ты», значит, волнуется. Сейчас он искусственно напускает на себя спокойствие, разговаривает лениво и как бы нехотя жует лепешку, но глаза украдкой скользят по гребешку, намечая спуск, ищут прохода между скалами, на лице у него написано сомнение: не уверен, соглашусь ли я идти так далеко за баранами, ведь день уже на исходе. И он прибегает к давно мне известному уговору — соблазну.

— Мясцо у этого зверя, должно быть, хорошее. Вишь, на каких высотах живут, тут от одного воздуха жиром заплывешь, — Василий Николаевич громко причмокивает губами, будто слизывая с них душистый бараний жир. — Наверное, и крупные самцы есть в стаде, не плохо бы парочку черепов добыть для коллекции… Ну, просто мясо само в руки идет, ей-богу. Я и коньячку захватил для такого случая, — шепотком добавляет он.

— Ладно, пойдем, там и спустимся в лагерь, — отвечаю я ему, будто действительно поддался уговору.

— Тогда поторапливайся, не ушли бы кормиться далеко.

Василий Николаевич вскакивает и бежит за лыжами и рюкзаком.

Мы пересекаем лощину, взбираемся дальше по скалистому гребешку. Солнце на короткое время еще задерживается у горизонта. На нас падают тяжелые тени мрачных вершин Станового.

— Посмотреть бы надо, не ушли ли, — говорит Василий Николаевич, вытаскивая из-за пазухи бинокль.

Теперь он уже не скрывает волнения, припадает спиной к скале и замирает, а бинокль в руках заметно дрожит. Румянится небо. Вечер окутывает ближние вершины дымкой. Тускнеет снег. В молчаливых сумерках теряется величие диких гор.

— Промешкали мы с лепешками, а бараны ушли, — бросает с досадой Василий Николаевич, отрываясь от бинокля. — Я проберусь косорогом к лощине, а ты выскочи на гребень, да торопись. Они где-то тут. Смотри же, стрелять придется со скалы вниз, мушку под зверя клади, иначе обвысишь, — наставляет он меня уже на бегу и исчезает между облаками.

Я забираю влево, поспешно перебегаю небольшую снежную котловину, поднимаюсь на каменистый гребень, осматриваюсь. Темным, настороженным взором следят за мною скалистые вершины. На каждом шагу подстерегает россыпь. Путь Василия Николаевича изредка отмечается шорохом срывающихся из-под его ног камней.

Слева снежный откос глубокого провала, облитый нежной позолотой заката. Я вижу звериную тропу. Вероятно, где-то близко впереди есть перешеек, соединяющий две противоположные впадины. Кидаюсь туда, торопливо взбираюсь еще на одну вершину, снова осматриваюсь. Василия Николаевича не видно. Неожиданно слева выходят на тропу три барана. Они идут медленно, лениво, доверившись вечернему покою, не предполагая опасности. Я не стреляю, до них далеко. Спешу к перешейку: захватить бы остальных. Снизу доносится выстрел. Вздрогнули скалы, разломился звук и заглох далеким эхом. Я останавливаюсь. Слух улавливает стук камней — где-то правее и ниже меня бежит по открытой россыпи стадо баранов. Гул приближается, усиливается и превращается в сплошной рокот. Сбрасываю котомку, оставляю лыжи и с винтовкой бросаюсь наперерез к краю гребня. Острое ощущение азарта полностью овладевает мною, придает неведомую силу и энергию. Ноги с акробатической ловкостью прыгают с камня на камень, руки безошибочно хватаются за выступы, а в голове только одна мысль: не поспеть, пробегут!

Вот и край гребня. Надо бы отдышаться и дать успокоиться сердцу, иначе промажу. Но по грохоту камней догадываюсь: звери уже пробегают перешеек. На бегу заряжаю винтовку, ощупываю: не сбилась ли прицельная рамка. Стук опережает меня, уходит в сумрак и там обрывается, словно провалившись в пустоту…

Сбегаю ниже, глаза продолжают что-то искать, хотя уже понимаю — все упущено. Вижу, как в снежную белизну откоса вонзается темная полоска и непрерывной чертою продвигается по тропе. Это бараны. Они удирают пугливыми бросками к соседнему гребню и исчезают в густых вечерних сумерках.

Я останавливаюсь на последней террасе у перешейка. Острой занозой впивается обида. От этого все вокруг становится еще темней и угрюмее: куда ни глянешь — вздыбленные вершины гор и угрожающие утесы. Мелкие скалы, словно живые чудовища, приподымаются надо мною. Вдруг с противоположной стороны перешейка доносится подозрительный шорох. Я поворачиваю голову, прислушиваюсь. Через минуту там же стукнул камень: «Кто-то ходит…» И как бы в подтверждение на зубчатом гребешке появляется продолговатая тень. Разглядеть ее уже невозможно, темно. К счастью, левее, между двух скал, светится полоска прозрачного воздуха. Тень не торопясь подвигается к ней, прыгает с уступа на уступ и вдруг замирает у просвета. Я падаю на холодный камень, просовываю вперед винтовку. Снизу доносится крик Василия Николаевича. Тень прыжком вырвалась из темноты и замерла в просвете силуэтом настороженного барана. Ясно вижу его приподнятую голову с огромными рогами, вывернутыми острыми концами наружу, согнутую пружиной спину и короткие ноги, примостившиеся на небольшом выступе. Зверь неподвижно и четко выкроился на прозрачном небе. Я припадаю к ложу винтовки, направляю ствол к просвету, но напрасно ищу в прорези прицельной рамки мушку — ее уже не видно. Я готов вскрикнуть от досады. А баран медленно поворачивает голову в мою сторону и пристально смотрит вниз и вдруг, почуяв опасность, бесшумно исчезает в щели.

С тоскою неудачника поднимаюсь на гребень за рюкзаком и лыжами. Шаги мои подстерегают пустоты, ночь слепит глаза. Ведет меня слабая надежда на то, что, может быть, Василий Николаевич добыл зверя, ведь я слышал его выстрел.

— У-лю-лю… — кричу я ему.

Он откликается откуда-то снизу, зовет к себе. Нахожу свою ношу, беру лыжи и безвольно, устало спускаюсь вниз. Под ногами шевелится россыпь, скатывающиеся камни тревожат тишину.

— Сюда! — кричит Василий Николаевич.

Он стоит на камне с рюкзаком и винтовкой за плечами, склонившись на сошки [30]. По его позе догадываюсь, что и его постигла неудача.

— Что не стреляли? — спрашивает он с явным упреком. — Бежали хорошо на вас, все ждал, вот начнете!

— Не успел, прошли низом, — отвечаю я. — А у тебя что тут случилось?

— По стаду стрелял, заворачивал на вас. Вышел сюда, смотрю — звери уже проходят котловину, уйдут, думаю, не догнать, да и темно уже. Что делать? Вижу — впереди них большой камень, я и бахнул по нему. Пуля щелкнула там и взорвалась, звери, как по команде, повернули назад и бросились к вам. Да, вишь, неладно получилось… Почему-то ни одного рогача не было, самки да мелочь, а ведь большое стадо, голов двадцать, если не больше. Разве старые бараны не живут с самками?

Я почитаю за лучшее промолчать о только что упущенном мною матером рогаче и отвечаю нехотя:

— Кто его знает! Сам тоже вижу их впервые, да и читать не приходилось. А зверь очень интересный. Поживем тут, может быть, кое-что и разгадаем.

Темно. Спускаемся по крутому гребню, совершенно не представляя, что нас ждет там: приют или ловушка. Под ногами то россыпь, то скользкий надувной снег, то развалины скал, затянутые непролазным стлаником. Уставшие за день ноги отяжелели и потеряли упругость. На твердом надуве Василий Николаевич вдруг срывается и взмахивает руками, пытаясь за что-нибудь ухватиться, и исчезает в темноте. Доносится рокот камней, сбитых падающим телом, а затем удары его о твердый снег, шорох потревоженной россыпи.