Архитектура жизни: закон случайных величин - Симонова Дарья Всеволодовна. Страница 4

5.

Психо

…А в новом доме, который я строил, спасаясь от тоски и саморазрушения, было запроектировано все, кроме детских спален. Единственная женщина, которая спросила меня о них, была моя будущая жена Таня. Но тогда я и представить не мог, что снова женюсь, и не рассматривал ни одну женщину в качестве жены. Мой мозг включил «аварийный» режим и даже не допускал вариант, что это может повториться. Я медленно и тяжело выходил из дьявольского наваждения.

После развода с Настей у меня начал развиваться страх, что я не могу иметь детей. И страх этот обрел жуткие формы. До сих пор не могу понять, что было со мной. Наверное, чистой воды психосоматика, но, услышав свою историю из чужих уст, я бы никогда в нее не поверил.

А началось все с того, что я… сделал анализы. Так, на всякий случай. Чтобы ответить на мучивший меня вопрос, почему моя первая жена забеременела не от меня. Может, что-то со мной не так? Оказалось, все в пределах нормы. Хотя неидеально. И вот эта неидеальность начала подтачивать мою уверенность в себе. Казалось бы, для полноценной жизни вовсе не требуется здоровье космонавта. Но во мне засел и начал расти неконтролируемый страх того, что в моем теле все же есть какой-то дефект. Я начал сдавать анализы каждые два месяца. И они стали ухудшаться! Что, конечно, катастрофически усилило мой невроз. Он начал проявляться уже на физическом уровне — у меня начались изнуряющие боли в нижней части живота. Из здорового полного сил человека я на глазах превращался в пациента, которым полностью завладел недуг. Я больше не мог ни о чем думать. И не придумал ничего лучше, как… криоконсервация для продолжения рода. В прежние времена такой шаг был бы для меня дикостью. Но теперь я руководствовался совсем иной логикой и не узнавал самого себя. А одна врач удивленно переспросила, мол, правда ли ваши анализы когда-то были нормальными… И как я мог ей объяснить, что они были таковыми всего год назад! Теперь же вся моя жизнь была ненормальной. Я должен был выкарабкаться из этого кошмара. Прежде всего — психического! Ведь я еще не окончательно сошел с ума и понимал, что первопричина кроется в психике. Просто от этого задача не становилась легче. Это ведь только дружественным, но поверхностным советчикам кажется, что все наши проблемы рассасываются от магической установки «перестань думать о белой обезьяне». «Успокойся… отдохни… расслабься» — эти клише преследуют любого из нас. Но они не работают. Тем более, если мы не понимаем причины происходящего. Глубинной первопричины.

Об этой проблеме знали мои близкие друзья. Но по большому счету я был один на один со своей химерой. И я проваливался в воспоминания. Которые могли навести на след…

6.

Не снимая часов

Мои первые воспоминания об отце относятся примерно к трехлетнему возрасту. Я любил по утрам в выходные забираться в родительскую постель и пристраиваться к кому-нибудь из них «под бочок». Поскольку мама с папой спали, и беседовать со мной никто не собирался, очень быстро мне становилось скучно, и я начинал крутиться. Когда родители пускали меня в кровать, они всегда говорили: «Лежи смирно!», чтобы, залезая к ним, когда они спят, я их не будил. И я терпел, как мог. И вот мне начинало казаться, что прошла целая вечность. Я потихоньку начинал ворочаться. Папа говорил: «Проснулся? Выспался? Дай и нам выспаться! Тихо. Лежи тихо». Но это не помогало, и он молча и красиво поднимал руку — почему-то папа спал, не снимая часов, — смотрел на них и тихим голосом констатировал: «Тридцать секунд».

Смешно было.

Я никогда не давал им поспать.

Папин уход из семьи был для меня абсолютно неожиданным. То лето далекого 1981 года было для меня не только последним в дошкольном детстве — осенью я пошел в первый класс, — оно оказалось еще и насыщенным уже недетскими впечатлениями и переживаниями. Мама с папой развелись. Расставание родителей я перенес легко. Или мне это только теперь так кажется? Как я уже говорил, я помню ту минуту, когда папа собрал вещи и, стоя посреди комнаты, медленно так сказал: «После четырнадцати лет совместной жизни даже взять нечего». Я спросил маму:

— А куда папа собирается?

Почему я у него не спросил? Не знаю. А мама ответила:

— Папа едет жить в другое место. — Я опять спросил: «Почему»?

— Потому что ему оттуда будет удобнее ездить на работу, — ответила мама.

С того дня папа стал приезжать ко мне каждый день. Он приезжал после работы. Но никогда не оставался у нас ночевать. А я ничего не понимал. Не понимал, что отец ушел от нас. И осадка на душе не было. Мне было тогда шесть лет. И все-таки осознание того, что он ушел, было. Но раньше, года в три-четыре. Я чувствовал это. Видимо, мне передавалось мамино состояние. Да, передавалось. Ведь у папы уже были отношения с тетей Ларисой. В тот вечер папа собрался уходить, как сейчас принято говорить, «де юре», «де факто» его с нами уже не было.

В выходные он нередко забирал меня к себе, и иногда я оставался у него на ночь. Конечно, у него случались выпады против мамы. Как правило, он говорил нечто вроде «А это мама тебе опять разрешила?» и при этом все время закатывал глаза и вздыхал.

Помню, в один из моих визитов к ним с тетей Ларисой, я сидел, расстроенный, на краю ванны. Мне тогда исполнилось лет девять-десять. Папа не мог понять, в чем дело. Тогда я задал ему первый взрослый вопрос: «Папа, почему ты нас бросил?» Поднял на него глаза и спросил. Папа проникся и тихо ответил, тоже глядя мне в глаза: «Разве я тебя бросил? Я не бросил». И все. Больше мы к этой теме не возвращались. Так состоялся наш первый мужской разговор. Он был коротким.

Тогда я еще не знал, что скоро папы не станет. У него была недоразвитая почка. Это врожденный недуг, но он узнал о нем в 25 лет. Ему тогда и сообщили, что проживет он лет до сорока, а потом необходима операция. Исход которой неизвестен. В то время было так…

Помню, когда мне было одиннадцать лет, мы с папой и его новой женой, тетей Ларисой, ездили на машине в Прибалтику: Светлогорск, Паланга, Клайпеда… Тогда я нашел в море янтарь. Где он сейчас? Не знаю.

Сейчас я думаю, что папа понимал, что это поездка последняя, и очень переживал о том, чтобы она мне запомнилась.

При всей его интеллигентности папа запомнился мне как человек достаточно строгий и жесткий. Он всегда был очень сдержанным — на эмоции, на слова, и при этом — с прекрасным чувством юмора, душа компании. Я никогда не видел папу, например, пляшущим или прыгающим. И не помню, чтобы кто-нибудь мне об этом рассказывал. Знаю, что папу все уважали.

Я никогда не предполагал, что ему угрожало. Мне ничего не рассказывали — я был маленьким. Я не знал про операцию.

Последние месяцы своей жизни он не выходил из больницы, и мы с ним не виделись. Поэтому он даже не поздравил меня с днем рождения. Он умер в феврале 1987-го, а виделись мы с ним в последний раз в декабре 1986-го года, когда он неожиданно, без предварительного звонка приехал вечером ко мне на Мархлевку. Я открыл дверь — он даже не стал проходить в квартиру. Встал в дверях и протянул мне подарок — аудиокассету с походными песнями типа «Солнышко лесное».

Он понимал, что в последний раз видит ребенка. Мне было двенадцать лет…

А я, помню, очень расстроился, что папа не приехал на сам день рождения, что и теперь не проходит и не снимает пальто. Я стоял напротив него расстроенный, держа в руках кассету, и едва не плакал.

Тогда папа приезжал в последний раз. Он пробыл со мной несколько минут, может пять, не больше. Мы разговаривали очень недолго, и папа сказал одну фразу, которая запомнилась мне на всю жизнь: «Будь честным, порядочным, справедливым». Эти его слова, которые папа мне тогда сказал, в момент нашей последней с ним встречи, я считаю самыми значимыми.