Цвет ночи (СИ) - Грин Алла. Страница 32

На пути мне встречались мрачные каменные стены, незримые костомахи, растворяющиеся в тенях углов, чужие цмоки, не обращающие на меня внимания, праздно растрачивающие время в небольших компаниях, и незнакомые залы, уставленные мебелью, чучелами диких животных и бильярдными столами. Я была в этой части замка, куда переместили столовую и бальный зал, лишь раз и не слишком хорошо запомнила дорогу, ведущую на нижние этажи. Спустя несколько минут очутившись в библиотеке, я признала, что иду не в ту сторону.

Плотно заперев за собой дверь, проходя меж стеллажей, заполненных книгами и пылью, я не спешила покинуть это место. Не знаю, что хотела здесь найти, но тишина абсолютно пустого помещения, где не было слышно потустороннего скрежета зубов и костей, была располагающей. Здесь почти не было света, кроме того, серебряного, что лился из окна. Некоторые полки были застеклены, подобно витринам — лунный свет отражал мой силуэт на их зеркальной поверхности.

Нечто вело меня сюда. Проводя пальцами по столу, рисуя дорожку на слое пыли, я разглядывала оставленные там вещи. Исписанные свитки и пожелтевшие листы бумаги, пепельница, нотная тетрадь. Несколько книг. Перо для письма. Засохший бутон чайной розы. Череп… череп животного. Кисть, выпачканная в жёлтой краске. Подняв её и повертев в руках, я вспомнила, как рисовала. Как будто в прошлой жизни. Как металась с выбором университета, как выбрала рациональность, продиктованную родителями, вместо творчества, усомнившись в правильности поступить так, как мне велело сердце. В каких несуществующих проблемах я жила тогда? Мир — нечто большее, чем нерешительность и невозможно сделать выбор, сковываясь от страха. Мир дан, чтобы делать то, что хочешь. На это дана целая человеческая жизнь, которую желали иметь даже цмоки. У меня было бесчисленное количество возможностей, которые я сознательно упускала. Когда всё закончится, подумала я, я должна… рисовать. Это единственное, что я смогу делать по-настоящему. Остальное не имеет смысла. Если всё закончится, и если я выживу… Тогда я нарисую всё, что видела здесь, нарисую навь, нарисую млечную реку, ведущую в ирий, озерницу, что пела мне печальные песни, синие мерцающие вечностью глаза Яна и прекрасный лик Барбары. Нарисую голубые искры, улетающие в небо и образ Роксоланы в чёрном платье, хрупкой и сильной одновременно, какой она мне запомнилась.

Мои шаги тонули в мягкости ковров; я ступала по ним неслышно, передвигаясь, словно тень, подобно призраку. Мои пальцы продолжали свой медленный путь по кромке столешниц. Они цеплялись за шелестящие страницы, за письма в распечатанных конвертах, за рассыпанный табак и золотой подсвечник, за породы неведомых камней — драгоценных самоцветов и минералов, необработанных, похожих на магические кристаллы из сказок, крошащихся, распадающихся в яркую каменную пыль при моём касании. Я подняла один из них, похожий на чёрный куб, и всмотрелась в блестящую грань. Он словно таял в моих руках. Наяву или уже во сне я наблюдала, как он выпадает из моих рук и, приземляясь на ковёр, подпрыгивает несколько раз, прежде, чем замереть на месте. И я сама в это время падала, тянулась к полу, и будто чёрной пропасти, разверзшейся в нём. Меня затягивал сон. Внезапно нахлынувший вязкий сон. Это было словно вмешательство извне. Я не была настолько уставшей, чтобы в прямом смысле валиться с ног. Но я продолжала падать, и моё сознание отключалось.

…Я очнулась посреди поля, залитого ночью и кровью — кобальтовый дракон, взмахивая широкими крыльями, спускался с небес, приземляясь на трупы собратьев.

…Я видела подземелье, и прожекторы глаз, освещающих его. Двух пар глаз. Красных Яна и… белых, цвета пустоты, чьих-то ещё — того, чьё лицо расплывалось в угольном тумане. Я слышала крик, принадлежащий моему дракону, вопль боли, он доносился из клетки, в которой тот был на этот раз заточён. И тихий голос полз по прутьям железной клетки.

«Не кажется ли тебе, что твои братья и сёстры снова привязались к ним?»

«Отец, люди не те, кем ты их считаешь. Они лучше нас.»

«Они лишь оболочки. И вы позволяете обманывать себя.»

«Отец…».

«Ты должен снова воспитать их — своих кровных братьев и сестёр.»

«Я не хочу».

«Ты должен делать то, что я скажу».

«Я не хочу. Отпусти меня! Дай мне свободу».

«Ты мой…».

Скрывающаяся под туманом фигура хотела сказать что-то ещё, но сон оборвался. Всплеском волн крови и зовом о помощи. Сквозь мрак, в текущей по нему багровой реке проступало знакомое лицо Алены. На нём, перепачканном в саже и смоле, застыла маска мучительной смерти.

«Алена, — звал разъярённый голос. — Алена…»

Раздавался громкий плеск. Руки погрузились в кровавый полноводный ручей. Они, принадлежащие Константину, вытаскивали тело — бездыханное, изнемождённое и хрупкое. Его белые длинные волосы пропитывались багровым оттенком. Его губы, дрожащие и нашёптывающие, припадали к бледным недвижимым губам. Его губы целовали, касаясь плоти, из которой уходила жизнь, снова и снова. Я ощущала их горячее касание, но не могла ответить. Своими губами он отдавал моим тепло, которое не могло согреть. Алена и я — были сейчас одним целым. Холодные волны крови омывали мою усопшую душу. Обжигающие капли слёз падали с ресниц Константина, и его глаза наливались рубиновым разрушительным оттенком. В секунду он озарил светом подземелье и насильно вытолкнул меня из сна.

Моё тело поднялось в воздух, и я больше не ощущала никакой опоры, паря над полом. Сильная рука обвила мою спину, другая подхватила ноги, и я обнаружила себя прижатой к пушистому меху, и тёплому, казалось, обнажённому торсу. Вязкий воздух вдруг обрёл сладкий аромат мёда, орехов и лесных ягод, и я узнала Гая.

Очутившись в невесомом забвении, не видя ничего, кроме тьмы, я ощущала тупую боль в затылке. Видимо, когда некая невиданная сила увлекла меня в сон, я ударилась головой при падении.

Он выносил меня из библиотеки, преодолевая распахнутые двери, тихо, без остановки, произнося моё имя. Голосом, наполненным тревогой и беспокойством. Тьма и боль крепко сковывали меня, и мне с трудом удавалось уцепиться за проблески реальности, хватаясь за его полушёпот.

Мгновение спустя, когда мои плечи соприкоснулись с некой твёрдой прохладной поверхностью, у меня, наконец, получилось приоткрыть глаза.

Я смотрю на бежевый потолок; тени от зажжённых свечей скользят по изображениям ангелов в облаках, под лучами солнца, и бога, того самого христианского бога, единого, из мира яви, который протягивает ко мне руки. Вздрагивая, распахиваю глаза пошире и замечаю настенную лепнину, каменные перила балконов, и верхушку алтаря. Приподнимаю голову и пытаюсь привстать на локти — оглядываясь, понимаю, что нахожусь в замковой часовне, лежу на деревянной скамье.

Гай прикладывает тёплые ладони к моим щекам, и заглядывает в глаза.

— Что произошло? — спрашивает он.

— Я уснула, — шепчу, морщась от боли в голове.

— Нет, ты упала в обморок, — говорит Гай, проводя по моему затылку. Затем смотрит на собственные пальцы. На них нет моей крови.

— Возможно, — соглашаюсь я, понимая, что вряд ли уснула на ходу.

Гай отстраняется от меня и меряет оценивающим взглядом.

— Говори, что с тобой такое, — произносит он. — Ян говорит, что ты странная в последнее время.

Я удивляюсь. Яну, и правда, кажется, что я стала какой-то другой? Он заметил это? Но он ничего у меня не спрашивал. Зато, видимо, делился своими мыслями об этом с Гаем.

— Я вижу сны, — признаюсь я.

— Какие именно сны? — Густые каштановые брови Гая сходятся на переносице.

Снова потирая голову, я поправляю свои растрепавшиеся волосы. Боль начинает отступать, и я принимаю сидячее положение.

— Я думала, что они о том, чего никогда не было, — говорю я, и мой голос разносится эхом по пустой часовне, отскакивая от её каменных стен. — Но они о том, что было. Как воспоминания, только не мои собственные, а чужие. И некоторые из них правдивы. Некоторые из них на самом деле происходили: со мной и с другими.