Невезучий Альфонс (сборник рассказов) - Конецкий Виктор Викторович. Страница 8

– Откушал, Роман Иванович, – шепотом отвечаю я.

– И я, – говорит, – тоже. – И задышал часто-часто.

– Не раскисайте, – говорю, – товарищ старший механик. Моряк вы или нет?

Механик тыльной стороной ладони вытирает со лба пот.

– Я, – бормочет, – умру сейчас.

– Вам, – говорю, – видно, совсем уже плохо, Роман Иванович, раз вы до таких мыслей начали подниматься.

Потом он немного пришел в себя, открыл глаза, а в глазах у него лютая ненависть, и говорит:

– Убью я его. Убью Ваську.

А Вася суп несет и, на свою беду, робко так, но все же спрашивает про хлеб: как, мол, ничего?

Роман Иванович взвизгнул, схватил ложку и запустил ее в кока. Васек присел на корточки, поставил суп на пол и – шмыг в двери. Стармеха матросы оттащили в каюту, кажется, на руках. Он и говорить ничего не мог больше – икота на него напала.

Мне не до обеда стало. Пошел к себе и лег.

Поспал немножко и проснулся, как всегда просыпаюсь – внезапно, будто лопнула в койке пружина и воткнулась в спину.

Плескало за бортом Карское море. От воды несло холодом. Я побродил по палубе. Металл кое-где уже порыжел от ржавчины. В ватервейсе у камбуза валялось несколько щепок и пустая консервная банка. Я толкнул дверь и заглянул в камбуз.

Вася сидел на полене возле плиты и смотрел на огонь. Привязанные проволочками кастрюли висели на стенках, покачивались. Пахло чадом и газами от дизеля.

– Я не умею печь хлебушек, – сказал Вася. – И ужин на Вайгаче не я готовил, а Семен Семенович с флагмана. Я готовить плохо умею. И свидетельство поварское у меня липовое. Ребята сделали.

– Так мне и казалось, – сказал я.

– Вы меня на Диксоне выгоните? – спросил Вася и стал подгребать к плите мусор.

– Если замена будет, – сказал я.

– Может, я быстренько научусь, а?

– Не знаю, – сказал я. – Это ведь не так уж просто.

– Да. Не так уж просто, – повторил Вася тихо. – Как ребята тогда котлеткам картофельным радовались… И вы радовались.

– Радовался, но не только котлеткам.

– Хорошо, когда люди радуются, – пробормотал Вася. – Или смеются.

– Это так, – сказал я.

– Может, ребята на меня не очень сердятся, а?

– Дружище Вася, нам еще долог путь. Может статься, кто-нибудь и не вернется из него. Он трудный, наш путь. Матросы не понимают этого. Они еще слишком молоды. Я понимаю за них. Людям придется много работать. Людям будет трудно там, впереди, во льдах. Их надо хорошо кормить. Надо быть повариным асом, чтобы готовить в этих условиях вкусную пищу.

– Я понимаю, – сказал Вася и зачем-то потрогал пальцем подошву ботинка.

– Ты учись. На будущий год найди меня в Ленинграде. Я тебя в другой рейс возьму. Слышишь? Учись обязательно.

– Спасибо, спасибо. И простите меня. А коком я стану. Тут десять классов иметь не обязательно. Может, таким образом и утрясется моя судьба. Хорошо тогда за ужином было… И плавать буду, путешествовать…

На Диксоне старпом нашел другого повара – Марию Ефимовну Норкину. Была она тогда дамой полной. Двух Вась из Ефимовны можно было бы выкроить запросто.

– Хватка у нее есть, – сказал мне старпом. – Это точно. Я пробовал ее потрогать, так она меня так хватила! До сих пор ухо потрескивает. Морячина насквозь соленая. В сорок пятом "Рылеев" у Борнхольма подорвался на мине. Так она на нем буфетчицей плавала. В Швецию их вельбот вынесло. Опытная баба…

– Я те дам "баба"! – сказала наш новый кок, перелезая через борт. – Я те дам "баба", заяц нечесаный!

Стармех, увидев нового кока и услышав ее первую тираду, заулыбался радостно и даже перекрестился, а потом сказал мне тишком:

– Эх, Виктор Викторович! Сколько мне наш Васька крови и желудочного сока испортил, подлец такой! Желудок не крематорий, а? Огнеупорной глиной вместо хлеба кормил. Да. Вредитель он закоренелый. Ведь и трубы разобрал тогда, чтобы не выгнали его еще на стоянке. Да. Я вас, Виктор Викторович, попрошу: штаны я ему решил подарить. Хорошие они еще совсем. Великолепные просто штаны. И китель тоже. А то костюм у него, так сказать, слабый. Ехать-то отсюда далеко. Вообще, молодой этот Васька и неустроенный какой-то. Так вы вот передайте ему, пожалуйста…

Тоскливо пасмурное небо в Арктике, будь оно неладно. Кажется, никогда больше солнце не пробьется к земле. Тучи над Диксоном, как серая, мокрая вата, льнут к самой воде, задевают скалы. Ледокол тремя сиплыми гудками позвал нас за собой и медленно побрел к выходу из бухты. Черный дым из труб ледокола стлался над водой.

Из трубы нашего камбуза дым шел тоже.

Вася стоял на краю причала. Плакал. Фанерный чемоданчик он отнес подальше от воды. Холодный ветер порывами задувал с моря. Чемоданчик под напором ветра покачивался. Вася плакал и локтем закрывал лицо.

Вся моя команда топталась вдоль борта. Механик выглядывал из машинного люка, морщился.

– Отдавайте скорее швартовы, старпом! – приказал я. – Отдавайте их скорее, черт вас всех подери!

Петр Нниточкин к вопросу о психической несовместимости

Накануне ухода в это плавание у меня была прощальная встреча с Петром Ивановичем Ниточкиным. Разговор начался с того, что вот я ухожу в длительный рейс и в некотором роде с космическими целями, но никого не волнует вопрос о психической несовместимости членов нашего экипажа. Хватают в последнюю минуту того, кто под руку подвернулся, и пишут ему направление. А если б "Невель" отправляли не в Индийский океан, а, допустим, на Венеру и на те же десять месяцев, то целая комиссия ученых подбирала бы нас по каким-нибудь генетическим признакам психической совместимости, чтобы все мы друг друга любили, смотрели бы друг на друга без отвращения и от дружеских чувств даже мечтали о том, чтобы рейс никогда не закончился.

Вспомнили попутно об эксперименте, который широко освещался прессой. Как троих ученых посадили в камеру на год строгой изоляции. И они там сидели под глазом телевизора, а когда вылезли, то всем им дали звания кандидатов и прославили на весь мир. Здесь Ниточкин ворчливо сказал, что если взять, к примеру, моряков, то мы – академики, потому что жизнь проводим в замкнутом металлическом помещении. Годами соседствуешь с каким-нибудь обормотом, который все интересные места из Мопассана наизусть выучил. Ты с вахты придешь, спать хочешь, за бортом девять баллов, из вентилятора на тебя вода сочится, а сосед интересные места наизусть шпарит и картинки из "Плейбоя" под нос сует. Носки его над твоей головой сушатся, и он еще ради интереса спихнет ногой таракана тебе прямо в глаз. И ты все это терпишь, но никто твой портрет в газете не печатает и в космонавты записываться не предлагает, хотя ты проявляешь гигантскую психическую выдержку. И он, Ниточкин, знает только один случай полной, стопроцентной моряцкой несовместимости…

– Ссора между доктором и радистом началась с тухлой селедки, а закончилась горчичниками. Доктор ловил на поддев пикшу из иллюминатора, а третий штурман тихонько вытащил леску и посадил на крючок вонючую селедку. Доктор был заслуженный. И отомстил. Ночью вставил в иллюминатор третьему штурману пожарную пинку, открыл воду и орет: "Тонем!" Третий в исподнем на палубу вылетел, простудился, но за помощью к доктору обращаться категорически отказался. И горчичники третьему штурману поставил начальник рации. Доктор немедленно написал докладную капитану, что люди без специального медицинского образования не имеют права ставить горчичники членам экипажа советского судна, если на судне есть судовой врач; и если серые в медицинском отношении лица будут ставить горчичники, то на флоте наступит анархия и повысится уровень смертности… Радист оскорбился, уговорил своих дружков – двух кочегаров – потерпеть, уложил их в каюте и обклеил горчичниками. И вот они лежат, обклеенные горчичниками, как забор афишами, вокруг радист ходит с банкой технического вазелина. Доктор прибежал, увидел эту ужасную картину и укусил радиста за ухо, чтобы прекратить муки кочегаров. Они, ради понта, такими голосами орали, что винт заклинивало…