Петр Иванович Ниточкин к вопросу о квазидураках - Конецкий Виктор Викторович. Страница 7

– Разобьется ваш Пескарев в мелкие брызги! – с едким злорадством, несколько неожиданным в его положении, сказал в ответ Елпидифор. – А вам самим тогда мешок завяжут!.. Ладно! Пущай! Лезу! Постойте, только калошу брошу! – Он вытянул руку с калошей над пропастью, тщательно прицелился и разжал пальцы. Калоша попала в центр матраса, положенного химиком на том самом месте, где ученый лишился очков, и запрыгала на матрасе, как клоун на батуте.

– В ней что-то есть! – сказал боцман.

– Что там? – спросил капитан.

– Вроде, титская сила, что-то живое, – сказал боцман.

– Боже милостивый! Амортизатор там, – первым рассмотрел химик, хотя и был без очков. – Амортизатор от передней подвески "Жигулей"! В экспортном варианте!

3

Елпидифор устремился вослед за амортизатором, как нитка за иголкой. Всеволод Владимирович не успел "три" сказать, как его помощник оказался на "бьюике" возле зацепившегося за бампер бросательного конца. Штабель угрожающе постанывал, но не завалился.

Подвел Елпидифора бросательный. Он оборвался, когда между Елпидифором и землей Соединенных Штатов оставалось еще три-четыре ярда. Елпидифор шлепнулся на матрасную синтетику, был отброшен ею по траектории калоши и сильно треснулся головой о яблоньку. Ее плоды щедро обсыпали нас.

– Замечательный все-таки матрас! – воскликнул капитан, убедившись, что его подчиненный цел и относительно невредим. Удачное завершение операции вернуло Всеволоду Владимировичу веселость и жизнерадостность. В конце концов это его воля, его умение принять на себя ответственность и отдать приказ решили дело.

– Мне бы на веранду такой, – пробормотал Елпидифор, потирая лоб и озираясь вокруг потрясенными глазами, открывая как бы божий мир заново. – А птичек у их нет – не чирикают! – отметил он на всякий случай отрицательный факт капиталистической действительности.

– Чирикать вы будете, – весело сказал капитан. -Сегодня же на общесудовом собрании чирикать будете.

Елпидифор хмыкнул.

– Боцман, – сказал я. – Дайте-ка мне его калоши и амортизатор.

Боцман Витя предвкушающе заржал и подал пескаревские причиндалы. Елпидифор насторожился и не очень уверенно, но все-таки пробормотал, что, мол, права не имеете…

Я закинул на штабель сперва одну калошу, потом амортизатор. Вторую калошу попросил Всеволод Владимирович, он заканючил ее у меня, как мальчишки канючат друг у друга рогатку. Я дал капитану побаловаться. Он долго выискивал, куда бы занятнее было ее запузырить. И наконец забросил в товарный вагон.

Тем временем уже вечерело.

Цветными огнями вспыхнули далекие городские рекламы

Филадельфии. В сизо-рыжих сумерках исчезла полуголая красотка автозаправочной станции. Полурасплющенные "кадиллаки", "мерседес-бенцы", "форды", "роллс-ройсы" вздохнули с облегчением, глядя в наши удаляющиеся спины. Им хотелось покоя и тишины после шумной жизни и тяжких гонок по авеню и стритам.

– В гробу Пескарев ихних птичек видел! – вдруг заявил Елпидифор, с задержкой реагируя на угрозы капитана. – Америка – что? Америка – суета! И хоть будь они тут все до единого машинисты и изобретатели необъятные какие или кто -черт с ними, не моей души они люди…

Через сутки мы снялись из Филадельфии.

Первые сутки в океане погода держалась приличная, к полудню закончили подкрепление груза, после обеда отоспались, а вечером капитан собрал экипаж и раздолбал Пескарева за унижающее достоинство нашего гражданина поведение.

Я на собрание не пошел. Но около двадцати одного поднялся на мостик, где нес вахту Елпидифор, чтобы посмотреть на него и приободрить, если ребятишки раздолбали его слишком уж беспощадно. Но ободрений не потребовалось. Елпидифор Фаддеич выглядел вполне нормально и сразу попросил у меня разрешения подбить кассовый отчет, так как вахта у него спокойная, а отчет нужно радировать в пароходство срочно. Вообще-то, вахтенному судоводителю ничем посторонним на мостике заниматься не положено, но я разрешил и сказал, что побуду сам здесь, посмотрю вперед, пока он будет занят.

Елпидифор поблагодарил, вытащил чемоданчик с бумагами и валютой и начал считать не использованные экипажем в США и сданные ему обратно доллары и пенсы. Чемоданчик Елпидифора был отлажен, как сундучок древнего паровозного машиниста. Там и перегородочки были наделаны с крышечками, и счеты миниатюрные, и машинка счетная, и кармашки для ручек, и даже фонарик. Все показывало, что за десятки лет плавания третьим помощником Елпидифор довел рационализм счетной работы до высочайшего класса.

Не знаю почему, но при виде того, как Елпидифор надел на пальцы резиновые с присосками футлярчики и как начал считать пачку пятидолларовых бумажек, мне вдруг захотелось, чтобы у него баланс не сошелся. И когда я поймал себя на этой мысли, он как раз поднял глаза, и взгляды наши встретились. Елпидифор что-то такое в моих глазах усек, и по его лицу проскользнула глупенькая улыбка.

– Ну, как хозяйство? В порядке? – спросил я.

– Промахнулся, – сказал Елпидифор, вздыхая обреченно.

– На сколько? – поинтересовался я, ощущая крепнущее удовлетворение по этому поводу.

– На пять долларов, – сказал Елпидифор и принялся заполнять ведомость.

– Я скажу командирам, пустим шапку по кругу, – пообещал я.

– Спасибо, Петр Иванович, вы завсегда ко мне с добром, -поблагодарил Елпидифор и опять ухмыльнулся.

Я оставил его подбивать бабки и шагнул во тьму рулевой рубки.

В просвете облаков торжественно царил Орион. Он был чуть левее нашего курса. Ветер давил в левый борт, и теплоход шел с легким, градуса в полтора, креном на правый. Почему-то наш "Новосибирск" чувствовал себя уютнее с легким правым креном. Тогда он нес на мачтах облака, как довольный жизнью гуляка шляпу – с заломом. Грузовые краны были оставлены в вертикальном положении – на крышках трюмов стояли в два ряда сорокафутовые контейнеры. Верхушки кранов попадали в конус света от заднего топового и тихо желтели среди ночной тьмы. Эта тьма лежала над океаном еще не сплошь – на западе оставались последние отблески заката. Волны накатывались медлительно, потягивались и изгибали спины, как добродушные, сытые черные пантеры длиной от носа до кончика хвоста в сотню метров. Пена обрамляла их загривки.

Я глядел на ночной океан и поругивал про себя финских судостроителей. Лобовые стекла рубки они сделали наклонными, атакующими воздух – современными в архитектурном смысле, – но конструктор не учел законов оптики. Стекла собирали и задерживали отблески от сигнальных лампочек на пультах управления и – что еще более неприятно и опасно – живые огни судов и маяков из кормовых секторов. И эти отблески в стеклах легко можно было принять за огни каких-нибудь объектов по носу, то есть впереди по курсу. Я раздумывал об этом, взвешивая, есть ли смысл войти в финскую судостроительную фирму с соответствующим письмом, и успеют ли финны переделать конфигурацию лобовых стекол на оставшихся судах серии, и следует ли мне вообще лезть в это дело, и не скажут ли в инстанциях, что я чересчур суетлив с разными дурацкими предложениями, и т. д., и т. п.

– Честно ответите, Петр Иванович? – спросил из тьмы Елпидифор, и я услышал его тихое глуповатое "хи-хик".

– Что у вас?

– Вы давеча обрадовались?

– Чему обрадовался?

– А что я промахнулся на пятерик?

– С чего ты взял?

– Не ответили честно-то, – пробормотал он, становясь у соседнего окна.

Я помолчал, удивляясь тонкости, с которой он усек подспудные движения моей души. Ведь, вообще-то, за длинную капитанскую жизнь каждый из капитанов научается лицедействовать не хуже Смоктуновского.

– Потому не ответили, что честность-то штука двойная, -сказал Елпидифор, -с одной стороны, вы бы, промахнись я на пять долларов, мне кровный пятерик отдали и ухом не повели; а с другой – за это удовольствие для себя получили от сознания, что мне, Елпидифору Пескареву, может быть, неприятно от вас брать, но я, то есть Пескарев, все одно возьму, потому как человек экономный и окладик имею маленький; так, Петр Иванович?