Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна. Страница 38

— Ой, подожди-ите! — ахнула проводница им вслед.

Олег оглянулся.

Проводница сделала шаг навстречу, прижимая ладонь к груди.

— Подождите! — повторила она ликующе. — Вы же этот… Ой! Вспомнила! Не уходите, пожалуйста, я сейчас… — Она метнулась в тамбур, крича на бегу: У меня журнал как раз! Я вынесу!

Олег хмыкнул, скосил глаза на жену. Ничего не попишешь, в нем тотчас ожило то, что он более всего в себе ненавидел, стыдился, давил, да не выдавил: актерское, павлинье, горделивое, невытравляемое, как каинова мета, — ага, узнала! Тысячу лет не снимался, а узнала!

— Вот видишь, — прошептала жена, прижавшись к его плечу. — Сейчас поедем в банк, там такие же бабы сидят. Обаяешь их в два счета, окрутишь — отдадут тебе наши денежки.

Проводница выскочила из вагона, ринулась к Олегу, размахивая свернутым в трубочку, глянцево поблескивающим журналом и треща на ходу:

— А я-то полдня вспоминаю, где ж я вас… И вот журнальчик как раз… По вагонам глухонемые носили… «Экран» старый, за девяностый год…

Она развернула журнал на нужной странице с черно-белым кадром из старого фильма, где Олег, молодой, веселый, прижимал к худому боку чарджуйскую дыню, щурился, глядя куда-то вправо…

— Расписаться? — спросил Олег с ленцой и взял журнал. — Есть чем?

— Ой! — Проводница хлопнула себя ладонями по бедрам, провела по кармашкам фирменного темно-синего жакета. — Вот разве что… Чего это? А, карандаш для век, подводка.

Олег повертел в руке протянутый ему дешевенький косметический карандашик с остро заточенным черным грифелем.

— Я-то смотрю: вы или не вы? — частила проводница. — Надо же! Я думала, артисты — они самолетами только, а если поездом, так «эсвешкой», а вы в простом купейном, да еще полка верхняя… Нет, надо же! Говорили, вы умерли давно. В аварию попали, что ли..

Олег сжал в пальцах карандашик Напрягся. Хорошо еще, он смотрел сейчас не на дуру-бабу, которая с бездумной легкостью пустомели-тетехи, с извечным расейским простодушием, тем самым, что хуже воровства, несет свой безжалостный вздор… И не на побледневшую жену он смотрел — уткнулся взглядом в черно-белый кадр, в подпись под ним: в роли такого-то такой-то.

— Так вы распишетесь? — спросила проводница заискивающе.

Олег кивнул, послюнил карандашик И обвел свою фамилию траурной черной рамкой — размашисто, резко, с нажимом.

* * *

— Нина Николавна, анекдот рассказать? Свежак? — Саша, сторож их загородного дома, откашлялся и начал нарочито бесстрастна: — Приходит мужик в банк. Говорит этой… как ее… ну, которая в окошечке торчит…

— Операциониста, — подсказала Нина.

— Во-во. Говорит ей: «Я хочу открыть у вас валютный счет. К кому мне обратиться?» Она — ему: «К психиатру!»

И Саша рассмеялся заливисто, в голос, выжидательно уставясь на Нину.

— Смешно, — кивнула Нина. — Я запомню.

Улыбнулась через силу и медленно отошла от калитки. Славный Саша, верный Саша, хочет ее подбодрить, видит, как ей паршиво.

Теперь она мерила шагами садовую дорожку, ведущую к дому. Десять шагов вперед — десять назад. Десять — вперед, к двухэтажному особнячку под высокой остроконечной крышей, где в мансарде, на балконе, стояли покупатели, уже по-хозяйски придирчиво и зорко оглядывая двор и садовые пристройки… Десять шагов — назад, спиной к дому, к этим людям, Нина их видеть не могла, потому и в дом не вошла, передоверив все старому другу Левке, спасибо, что согласился помочь…

А чем они перед ней виноваты, эти люди? Ничем. Совершенно. Они покупают дом, который выстроил ее муж Дима в давние-давние, почти былинные времена. Времена своей удачи, своего успеха, своей силы.

Они покупают дом, в который он, Дима, ее, Нину, привел. Это было… Когда же это было? Год назад, без малого. Осенью — он еще жег листья, была сухая солнечная осень, такая же сухая и солнечная, как нынешняя…

— Вы, наверно, Нина Николавна, какого-нибудь кошачьего знака, — произнес вдруг Саша, который стоял возле флигелька-сторожки и не сводил с хозяйки сочувствующих глаз. — Кошачьей породы. Да? Угадал? Вы кто по гороскопу?

Нина остановилась, глядя на него изумленно, с трудом возвращаясь из прошлого сентября.

— Не знаю, Саша, — ответила она наконец. — Я в этом ничего не понимаю. А почему ты спросил?

— А в зоопарке точно так же… — Саша усмехнулся. — Я Леньку, своего младшего, в зоопарк каждую неделю вожу. Так вот там одна зверюга из отряда кошачьих — то ли леопардиха, то ли пантера — точно как вы ходит. Взад-вперед. Как заведенная. Как маятник. Вперед — назад. По клетке. И хвостом бьет по полу.

— То-то и оно, что по клетке. — Нина взглянула на балкончик. Ушли, слава богу. Теперь, наверное, расхаживают по первому этажу, присматриваются, принюхиваются. Левка краснобайствует, набивает цену… — Я тоже, Саша, в клетке. — Нина невесело улыбнулась. — Что делать, не знаю… Они тебя оставляют здесь? — спросила она, резко меняя тему. — Новые хозяева? Я их об этом просила. Дима тебе три месяца не платил, они все компенсируют, я договорилась.

— Спасибо. — Саша нахмурился. — Они оставляют. Только я все равно уйду. Я без работы не останусь. Не пропаду. А у них я служить не буду. Мне тут без вас… — Он запнулся, договорил чуть слышно: —…тошно будет.

У Нины перехватило горло. Еще секунда — и разревелась бы. Нервы ни к черту. Надо бы отчитать сторожа пожестче — мол, где ты сейчас найдешь работу, опомнись? Сиди смирно в своей сторожке, не дури… Нет, слезы мешали говорить, Нина только рукой махнула раздосадованно, отвернулась и вновь побрела по дорожке. «Тошно будет». Почему чужие люди — преданны, почему родные — предают?

В окнах дома зажегся свет, хотя было еще светло, шестой час всего. Это Левка включил, чтобы они там получше все разглядели, вороги, захватчики… Ощупывают сейчас диванную обивку, тычут носками ботинок в ворс ковра, шмякаются в кресла, откидываются крепкими бритыми (братва! — как бы не рядились в честный мидл-класс, случайно разбогатевший на удачном гешефте, — братва, видно же, у Нины глаз наметан) чугунными своими затылками на кожаные мягкие спинки…

Дом продается со всей обстановкой, господа покупатели. Что там еще? Домашний скарб, кухонная утварь. Чашки, плошки, поварешки. Нам их вывезти не на что. Нам деньги нужны. И не на жизнь, заметьте. На уплату долгов. Нам нужны деньги. Как можно скорее. Промедление смерти подобно.

Нина остановилась. Левка, ее верный Левка (верный-то верный, а от Димы вовремя слинял!), погрузневший, постаревший за те полгода, пока Нина его не видела, вышел на крыльцо. Прикрыл за собой дверь, глядя на Нину весело, подмигнул заговорщически.

«Что?» — спросила Нина глазами.

Левка ухмылялся, тянул время, длил паузу, старый интриган.

— Ну? — повторила она вслух, не выдержав.

И сразу сердце оборвалось. Все и так ясно: Левка договорился, дом продан. Радуйся, Нина, ликуй!

Что ж так муторно-то — выть хочется…

— Покупают? — спросила Нина и не узнала своего голоса.

— Покупают, — подтвердил Лева. — Финита!

Олегу снились доллары. Ему снилось, что он, совершенно голый, сидит скрючившись, дрожа на сквозняке, а возле его босых озябших ног лежат долларовые банкноты. Их очень много, целые бумажные груды, зеленые пологие холмы, и он, Олег, сгребает их охапками, подтягивает к себе поближе…

Он видел сон и понимал при этом прекрасно, что это лишь дурацкий сон, никакого Фрейда не надо, все ясно как белый день. Олегу плохо, ему холодно, он гол и жалок, он унижен. Его сначала раздели, потом — «обули», ему нужны деньги, позарез нужны, эти гнусные бледно-зеленые бумажки, шуршащие у его ног.

Олег открыл глаза. Он лежал на постели, на боку, одеяло сползло к ногам. Створка окна была открыта — сентябрьское прохладное ветреное утро. Олег подтянул одеяло, укрылся до подбородка. От подушки жены пахло духами. Олег их терпеть не мог. Дорогие, да толку-то? Резкий сладкий запах. Вылила вчера на себя полфлакона, дура, он говорит: «Меня от них, Ленка, тошнит», — а она: «Нет, они тебя возбуждают»… Кстати, где она сама-то?