Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна. Страница 47

Певец обернулся в ее сторону. Держась одной рукой за пылающую щеку и размахивая соскочившими с носа очками, которые едва успел поймать на лету, он разъяренно заорал:

— Отдай камеру, тварь! Я об твою морду ее разобью!

— А ну не сметь! — неожиданно для себя выкрикнула Нина, выкрикнула с такой силой ненависти и гнева, загораживая собой своих перепуганных чад, что певец, уже двинувшийся было к Ирке, остановился в замешательстве. — Только попробуй подойди! Давай-давай!

— Ты боишься, что об этом узнают, Се-ерж? — томно протянула мулатка. — Пускай узнают, прекрасно! Ты стал бояться, Серж, да?! — И она, перейдя на английский, добавила что-то насмешливо-презрительное.

Серж уныло посмотрел на нее. Похоже, мулатка вила из него веревки. Он сам был похож на веревку — тощий, узкий, серый какой-то.

— Пошли, — приказала Нина своим, подталкивая их к ломбарду, то и дело оглядываясь на поп-идола, провожавшего троицу недобрым взглядом.

У дверей в ломбард Ирка опустила обе сумки на асфальт и выпалила, победно глядя на Нину:

— Мать, у меня идея. Гениальная. Супер!

— Открой дверь, — вздохнула Нина, сгибаясь под тяжестью своих сумок. — Какая еще идея?

— Мы его продадим, — ликующе пояснила Ирка. — Мы продадим этот кадр. Да? Класс? Между прочим, нехилый заработок, мать. Ты знаешь, что такое папарацци?

* * *

— Он в павильоне. — Жена подошла к Олегу. — Помрежка сказала, он уже в павильоне. Там с декорацией какие-то нелады. Пошли.

Олег нехотя двинулся за ней, стараясь не смотреть по сторонам. Он шел студийными коридорами, спускался по одним лестницам, поднимался по другим… Олег не был на киностудии три года. Три года назад все здесь уже напоминало пепелище, но пепелище, со следами вчерашнего пожара, когда угли еще дымятся и плачущие погорельцы, опасливо косясь на черные остовы обугленных балок, рыщут там и сям в поисках семейных реликвий, чудом уцелевших от языков пламени.

Теперь это было пепелище, поросшее травой и бурьяном. Мертвое. Всеми забытое. Ни следа от былой жизни. Тишина. Безлюдье. Безветрие. Жуть.

— Жуть, — пробормотал Олег, едва поспевая за женой, торопливо сбегающей вниз по лестнице.

— Ну перестань, — откликнулась та, не оборачиваясь. — Не ной. Вообще встряхнись как-то! У тебя рандеву с режиссером. Лелечка, соберись! Голливудский оскал! — И она оглянулась на Олега, открывая тяжелые, обитые листовым железом двери. — Чи-из!

— Вороне как-то Бог послал кусочек чиза, — усмехнулся Олег.

Все точно. Ворона — вот она, Ленка, его благоверная Провидение в лице бессмертной, древней, как старуха Изергиль, ассистентки по актерам послал Ленке роль в мыльном детективном сериале «Кровавая пятница». Ленка, существо незлобливое и совестливое, тут же пристроила в «Кровавую» беглого мужа, не испросив, впрочем, на то его согласия. (Хрен знает, где он ошивается, а потом — чего спрашивать-то? Живые бабки, наличкой, «зеленью»! За счастье почтет! Согласится как миленький.)

Олег согласился. Десять тысяч долгу. «Сколько кинут?» — хмуро спросил он жену, которая отыскала Олега у очередного приятеля, пустившего его на постой. «Ну, штуки две кинут! — кричала Ленка в трубку. — Шесть съемочных дней, Лелик, это по-божески!»

Олег согласился. Он, еще три года назад отказывавшийся от больших ролей, главных, вполне пристойных, — «потому что я это делал уже», «потому что режиссер — дерьмо», «потому что сценарий — аховый», — он согласился на роль (роль! ха!) стареющего сутенера, которого кто-то там за что-то пришил, у которого три слова на восемь серий и из трех слов два — междометия.

А что прикажете делать? Долг. Спасибо еще, что приятель, занявший ему эти деньги, великодушно согласился ждать сколько нужно. Но долг есть долг. Долги надо отдавать. Железное правило уважающего себя мужика. И стройка не ждет…

Олег согласился.

Он вошел в павильон, как входят к дантисту — зажмурившись, собрав волю в кулак Главное — перетерпеть.

— Женька, ты меня загримируй так, чтобы никто не узнал, ладно? — шепнул он знакомой гримерше, повисшей у него на шее. — Бороденку какую-нибудь, усищи…

— Тебя, Олежек, и так никто не узнает, — безжалостно заметила гримерша. — Ты, рыбка моя, столько лет не снимался, и по ящику тебя не крутят практически.

— Потому что я, Женя, в приличном кино играл, — парировал Олег, отыскивая взглядом жену. — Его теперь если и показывают, то только в половине третьего ночи… Где Палыч, Жень?

Палыч, режиссер, старинный дружок, в вечной кепочке своей козырьком назад (все косит под пацана, седину подкрашивает хной, джинсы вот-вот треснут на пузе), уже шел к Олегу, распахнув короткие ручки для объятия. Ленка семенила следом, подмигивая Олегу, гримасничая: мол, выдай «Голливуд», подсуетись, Лелечка!

— Кого я ви-ижу! — забасил Палыч, впечатав в Олегову впалую щеку сочный поцелуй, отдающий виски и «Кэмелом». — Явился! Где ты шлялся-то три года? В народ, что ль, ходил? В селении каком-то прогимназию, говорят, воздвиг? Для Филипков тамошних? Спятил? Тоже мне, Лёв Николаич Толстой! Так как — построил?

— Где там! — ядовито вставила жена. — Он там селянок в основном пользовал. Как Лёв Николаич. С тем же успехом.

Палыч заржал, от избытка чувств молотя Олега кулаком по спине. Олег молчал, зверея. Терпи. Ты у дантиста. Две штуки баксов. Нужно вытерпеть.

— Чего от тебя спиртягой-то несет, Спилберг? — процедил он все же, не выдержав. — Еще снимать не начал, а уже на грудь принял. Хо-ро-ош!

Ленка сделала большие глаза и покрутила пальцем у виска, негодующе глядя на Олега. Палыч не обиделся, огрызнулся беззлобно:

— А ты думаешь, на трезвую башку эту хрень снимать можно?

— Че ж тогда снимаешь? — хмуро спросил Олег.

— Че ж тогда снимаешься? — За Палычем не заржавело.

— Олежка, пошли на грим, — зашептала гримерша. — Пошли, пошли, а то поссоритесь.

— Вон она идет. — Палыч оглянулся на двери павильона. — Вон она плывет, курва! Ты глянь!

Его добродушную физиономию исказила гримаса ненависти и тоски. Олег повернулся к дверям.

Дородный бабец, повадкой и обликом напоминающая кассиршу Мосовощторга. Крепкие, с борцовскими икрами ноги обтянуты лосинами цвета электрик Что-то вроде экзотического пончо скрывает щедрые телеса. Бабец остановилась в дверях павильона, огляделась по-хозяйски. На кустодиевского обхвата бюсте незнакомки висели (нет, лежали) сразу три пары очков на цепочках.

— Это кто? — спросил Олег.

— Это автор, — просипел Палыч. — Это наша Жорж Занд долбаная. Вишь, стоит нараскоряку. Хозяйка. Бандерша. Щас кулачищи в бока упрет. М-да… Пустили Дуньку в Европу.

— Зачем ей столько очков? — спросил Олег, рассматривая авторшу с веселым интересом.

— Это чтобы лучше видеть тебя, Красная Шапочка, — пояснил режиссер, с обреченной покорностью глядя на медленно, вразвалочку приближающуюся к ним доморощенную Жорж Занд. — У нее шесть глаз. И шесть рук. Она четыре под пончо прячет. Что ж ты хочешь, она в неделю печет по три книги.

Жорж Занд между тем плыла к ним неспешно, выпростав из прорезей пончо две из шести своих рук, щедро унизанные перстнями и кольцами. Небольшая свита, состоящая, надо полагать, из пресс-секретаря, охранника и визажиста, следовала за романисткой неотступно, на почтительном расстоянии.

— У нее, между прочим, на одной из шести лап — наколка, — прошептала гримерша, искательно улыбаясь писательнице.

— Да ну? — не поверил Олег.

— Правда-правда, она показывала нам на банкете, в первый съемочный день. Под зечку работает. Пять лет на зоне за разбойное нападение с отягчающими. Говорит, под амнистию попала. Врет, конечно.

— Если б ты знал, какое я кино снимать начал, — глухо пробормотал режиссер. — Мечта жизни! Тургенев, «Записки охотника». Только на натуру выбрались — вот тебе, дедушка, и Юрьев день. День Киндера, семнадцатое. Хана моему Тургеневу. Пришлось эту зечку лудить. На Тургенева денег нет, на зечку — сколько хочешь. Господа издатели раскошелились.