Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна. Страница 5

Нина неслась по бывшей Мещанской к подземному переходу, то и дело поглядывая на часы. Она опаздывала. Она всегда опаздывала. Где она возьмет деньги? Отдать в ломбард кольцо с фионитом? Черт, она же его месяц назад заложила… Теперь выкупать пора, между прочим. А денег нет. Плакало колечко, мужний подарок к пятилетию свадьбы…

Муж у Нины был хроническим безработным. Безработным по убеждению. Когда-то, так же, как и Нина, он преподавал научный коммунизм в радиотехническом. Там они и познакомились. И для нее, и для него — работа, лекции, вся эта большевистская галиматья, коей они забивали головы несчастным студиозам, была неизбежным отбыванием трудовой повинности. Неприятно. Противно. С души воротит. Но попривыкнешь — и можно терпеть. Отбарабанишь свои три «пары» — и слава богу.

Зато была отдушина — развеселая компания молодых институтских «препов», шумные еженедельные застолья, для них всегда находился повод. Пили мало, зато много пели, трепались, спорили до одури…

Костя был душой компании — тамада всегдашний, эрудит, умница. Костя мог и из Визбора, хрипловатым «каэспешным» баском, и цитату из Бердяева, к месту, кстати, и анекдотец, в меру соленый, всегда смешной… Нина сидела рядом с ним, помалкивала, подкладывала ему винегретик на тарелку… Ловила восхищенные женские взгляды, устремленные на ее благоверного. Гордилась им. Никогда ни к кому не ревновала. Он, впрочем, и повода не давал.

Но грянула эта злосчастная перестройка-пересменка-перетряска. Научный коммунизм объявили ненаучным. Кто бы спорил? Дальше — больше Кафедру прикрыли. Полетели головы… Нина ушла сама, не дожидаясь, когда попрут.

Выбрала работенку пусть попроще, зато понадежней. Научный коммунизм могут объявить ненаучным. Грязные тарелки чистыми — никогда. Грязные тарелки — они при любой исторической формации грязные Чтобы они стали чистыми, их нужно вымыть и сполоснуть хорошенько. И получить свои деньги. Беспроигрышный вариант… Нина надела клеенчатый фартук Подыскала себе еще пару приработков, поскольку Костя на трудовую вахту заступать не спешил.

Получив в институте от ворот поворот, Костя пришел домой за полночь в изрядном подпитии. Рухнул поперек супружеского ложа… Да так и пролежал на нем неделю лицом к стене.

Когда он наконец поднялся с постели, сбрил щетину, облачился в свою парадную «тройку» и вышел на кухню к жене, Нина его не узнала.

Другой человек. Вместо прежнего блеска в глазах — тусклый, пустой взгляд. Вместо веселой скороговорки — односложные фразы.

— Ищи мне работу, — сказал Костя угрюмо. — Подсуетись.

Нина подсуетилась. Устроила экс-доцента гардеробщиком в свой ресторанчик. В первый же вечер Костя сцепился с подвыпившим посетителем, по простоте душевной «отстегнувшем» Косте «на чай». «Забери свою мелочь, козел! — орал Костя, молотя кулаком по стойке гардеробной. — Я тебе не поц, не шестерка! Я доцент, у меня научная степень, ты понял, гнида?!» Скандал замяли стараниями плачущей Нины.

Еще через день Костя подрался с новым русским, поскольку Косте почудилось, что «новый» как-то очень нехорошо на него взглянул. Уничижительно. «Уни… Ужини… Чижи… Как? — переспрашивал новый русский с хмельным интересом. Он был настроен миролюбиво. Обмывал в баре удачную сделку. — Учини… Переведи, слушай!» «Щас», — кивнул Костя и двинул «новому» промеж глаз. Через полчаса Костя был с позором изгнан из заведения.

Он провалялся на полатях еще неделю. Сполз с них наконец.

— Искать работу? — спросила Нина с надеждой.

— Ищи.

Нина побегала по округе, навела справки у местных коробейников и пристроила мужа в кооперативный ларек возле дома. К концу первой трудовой недели выяснилось, что Костя обсчитал самого себя. Кроме того, он заявил жене, что не в состоянии каждый день безвылазно сидеть у ларечного оконца. У него вырабатывается психология каторжника.

— Ах, каторжника? — крикнула Нина в сердцах, вытряхивая из шкатулки все свои немудреные цацки, колечки-сережки-камушки. — Каторжником ты будешь, это я тебе обещаю! У тебя недостачи! Чем платить будем?! Где я деньги такие возьму?

Она влезла в долги. «Отмазала» своего горе-коммерсанта. Костя снова залег на тахту и обложился томиками Бердяева. Прошла неделя… Нет, Костя больше не выказывал желания приступать к трудовой деятельности. Дважды попробовал — не вышло. Стоит ли еще пытаться?

Костя лежал себе на тахте, шелестел страницами. Нина молчала. Она теперь не только гремела тарелками в посудомоечной — она еще мыла лестницы в подъездах. Спина с непривычки ныла нещадно. Кожа на руках загрубела, ногти ломались постоянно, болели суставы… «Ничего, — говорила Нина. — Зарядка. Похудею». «Куда тебе худеть-то? — вздыхала мать. — Кожа да кости! Разведись! Пусть катится ко всем чертям… Нахлебник!»

Костя ушел сам. Его уход совпал с октябрьским путчем. Как только Гайдар, появившись на экране их старенького «Рубина», призвал всех на защиту демократии, Костя сполз с тахты, захлопнул томик Флоренского и принялся лихорадочно одеваться.

— Ты куда? — спросила Нина, полуживая от усталости, только что вымывшая-выскоблившая свои четыре подъезда.

— К мэрии, — буркнул ее благоверный, зачем-то натягивая охотничьи сапоги-бахилы. — Ты же слышала, Егор сказал: «Встанем живым кольцом!»

— Че ты сапоги-то напялил? — ехидно поинтересовалась теща. — По грибы, по ягоды, что ль?

— Возможно, нам придется отступать, — сухо пояснил зять, нервно запихивая в рюкзак термос, складной нож, теплые кальсоны. — Уйдем в леса. В ополчение. Может, я вообще не вернусь, — добавил он дрогнувшим голосом.

Вскинул рюкзак на плечо, на цыпочках прошел в детскую, чмокнул спящего сына в мягкую щеку… Нина и ее мать ошеломленно глядели на Костю. Костя обставил сцену прощания по всем правилам революционного эпоса: герой склоняется над колыбелью сына… Он уходит в ночь — явки провалены, всюду облавы, там и сям рыщут шпики, охранка не дремлет… Демократия в опасности. Герой идет на баррикады, лик его одухотворен и бледен, глаза сияют, взор ужасен. Он весь, как божия гроза.

— Вот смотри, Нин, — вздохнула многомудрая Нинина мать, как только за зятем захлопнулась дверь. — Вот тебе советский мужик во всей красе. То, что у него семья с копейки на копейку перебивается и жена на четырех работах пашет, — это ему до фонаря. Это его не колышет. Как только у него демократия в опасности, тут он сразу: кальсоны в котомку и — грудью на амбразуру! Вперед!

Все три эпохальных дня Костя пропадал невесть где, изредка позванивая домой. «Слышишь, как грохочет?! — ликующе орал он в трубку. — Я от «Баррикадной» звоню! Давим их, как клопов!.. Долавливаем!»

Наконец явился, обросший трехдневной щетиной, говорящий без умолку, радостно-возбужденный. Умял две тарелки борща, вскочил:

— Нина, я на митинг! Сейчас митинг в Останкине… Потом у мэрии… Победа, Нинка! Виктория! Теперь все будет по-другому!

— Ты уверен? — спросила Нина устало и насмешливо. — Ой ли… Революция пожирает своих детей. Помнишь? Уж сколько их было, этих викторий, — всегда одним и тем же кончается. И эта вас сожрет и не подавится.

Костя возмущенно взглянул на жену, но смолчал. Ушел. Вернулся ночью, наспех собрал чемоданчик Объявил Нине, что уходит навсегда. Там, на баррикадах, он встретил женщину, которая его понимает, которая разделяет его убеждения.

— Надо же! — удивилась Нина. — И кто она такая?

— Она фармацевт. Мы с ней были в Останкине. Под пулями. Мне было страшно, ей — нет. Я подаю на развод. На площадь не претендую, не бойся, буду жить у нее на Речном.

Нина представила себе фармацевтшу с Речного — получалось нечто вроде Марсельезы с известной гравюры: дородная дама с оголенным бюстом воинственно размахивает стягом…

Она отпустила Костю безропотно, ни ревности, ни горечи, ни облегчения не испытав… Оказалось, все чувства в ней давно уже притупились. Все. Кроме чувства усталости. «Пусть катится, — сказала мать. — Мужик с воза — бабе легче».

Развелись. Через месяц после развода Костя вернулся домой.