Последняя ночь Бандита - Конецкий Виктор Викторович. Страница 2

– Ты стар, приятель, – сказал укротитель. – Ты слишком стар, мудр и слишком много знаешь… И ты слишком много жрал сырого мяса в последние дни. Завтра я прикажу дать тебе касторки.

Бандит пошевелил ушами.

– Скучная у тебя жизнь, – говорил укротитель. – Пожалуй, она даже скучнее моей… Для тигров – ты собака. Для собак – ты тигр. Для людей – угрюмый и мрачный тип, с которым лучше не связываться…

Бандит слушал и соглашался. Действительно, всякая собака, почуя его, поджимала хвост и неслась прочь, и шерсть на её холке торчала дыбом, потому что Бандит пропах тигриными запахами. Конечно, он мог догнать пса или суку на пустынных ночных улицах, когда ассистент выводил его на прогулку, но что было от этого толку? Что толку в дрожащей от судорожного ужаса городской собаке, сбитой им с ног на скользком асфальте?.. Уже много-много лет Бандит жил в одиночестве, но так и не смог привыкнуть к нему, хотя давно смирился с ним. Люди, которых ему было поручено кусать и отгонять от клеток, злились на него. Им хотелось поближе рассмотреть тигров… Что знали эти случайные в цирке люди о тиграх? Что знали они о бесконечной дикости или о великой нежности, которая рождается вместе с тигрёнком, о нежности, с которой тигрица облизывает своих детей в ночной тишине? И разве они могли догадаться о том, что под каждым когтем тигриной лапы притаилась смерть, ибо сырая убоина, попавшая под когти, разлагается быстро и несёт в себе трупный яд? И разве кто-нибудь рассказывал им о жизни тигрёнка? О том, что любой рождённый в неволе тигр выкормлен собакой, потому что тигрица задавит тигрёнка на жёстком полу клетки? А тигры? Кто из них вспомнит о суке, которая кормила их в детстве? Кто из них вспомнит о нежном сосце, прокушенном острым тигриным зубом, о струйке крови, текущей по животу дворняги, о великом терпении, с которым она переносит боль?

– Можете уходить, – сказал укротитель своему ассистенту. – Я сам закрою вольер. И чтобы к утру вы достали новый стек!

– Где же я его достану?

– А мне какое дело? Вы поломали, вы и доставайте! И не лезьте на манеж, когда вас не зовут. Нечего корчить из себя артиста… Ступайте!

Ассистент ушёл, тихо ругаясь. А укротитель продолжал бормотать:

– Молоко на губах не обсохло, а туда же… Он уже хочет показать, что может работать не хуже меня… Машет бичом, зажмурив глаза… Того и гляди, глаз вышибет. Хватит мне шрама на лбу… И вообще, следует брать в ассистенты старых, а не молодых, ты понимаешь, о чём я, Бандит? Надо брать старых, чтобы они не старались подставить подножку и вылезти на твоё место… Это мои животные, мои! – громко сказал укротитель и отшвырнул папиросу. – Ну, что ты смотришь? – спросил он Бандита. – Ты на самом деле меня понимаешь? – он опустил руку и потрепал пса за ушами. – Ты думаешь, я побаиваюсь? Нет! Просто у меня нет порядочного ассистента. А мне положено их два!

Бандит привык к тому, что ассистенты менялись часто, Дрессировщик менял их, как только замечал, что они осваивались со зверями. Он ревновал и боялся стать ненужным. Он ощущал животных как свою собственность, как неотъемлемую часть самого себя. И он любил животных. И сейчас он встал и помазал Бандита синькой.

– На ночь я открою тигрёнка, – говорил укротитель. – И ты, старая псина, не трогай его… Малышу надо размяться… А ты не бойся, – говорил он тигрёнку. – Если пёс решит куснуть тебя, ты прыгай обратно в клетку, а Бандит не допрыгнет туда. Он уже слишком стар, понял? Все то стары, то молоды… А что лучше? Это не так просто решить… Выпить мне сегодня или не пить? Идти мне сегодня к Наде или не идти? Пустит она меня к себе или не пустит?.. Опять доски остались мокрыми в переходной клетке!

Так разговаривал укротитель, пропуская цепь в скобы, задвигая щеколды. Потом он ушёл, по конюшне расползлась тишина. И наконец стало слышно мерное дыхание тигров, тихое бурчание в их животах. А когда Бандит услышал даже стрекозиное дрожание раскалённой нити в дежурной лампочке, то встал и пошёл в обход по вольеру, задерживаясь на несколько секунд возле каждой клетки.

Каир дремал, высунув передние лапы из клетки, касаясь ими каменных плит пола.

Ахилл бесшумно кружил из угла в угол: он любил Лорку, а Каир отбил её у него, и теперь Ахиллу не спалось.

Байкалиха валялась на спине, поджав лапы совершенно по-кошачьи, её зелёные пустые глаза были полуприкрыты.

Большой и грустный лев Персей, привезённый в цирк для киносъёмок, болел. Накануне его стравили с Каиром и снимали для картины их драку. У Персея оказался повреждён позвоночник и оторвано ухо. Весь день его кололи пенициллином, но веселее он не стал. Персей был старым львом, и когда на него выпустили старого, но ещё очень сильного тигра Ахилла, то Ахилл не полез драться. Ахилл понял, что лев слаб и совсем не хочет меряться силами. И потом оба они – и лев, и тигр – были уже достаточно мудры, чтобы понять, что стравливают их нарочно. И тогда они легли и отвернулись в разные стороны, и ничего не хотели друг другу дурного. Но людям надо было затеять драку. И в клетку пустили молодого Каира. Каир сразу бросился на льва и рвал его, а тот не сопротивлялся, потому что Каир был слишком молод, силён, и глуп, и жесток. И получилась не драка, не сражение могучих и красивых зверей, а избиение. И люди из кино остались недовольны. Персея лечили, чтобы потом ещё один раз попробовать стравить его с Ахиллом. Лев понимал это, был вял и грустен.

Бандит миновал Персея и тихо лёг перед клеткой тигрицы Лоры. Лора сразу проснулась от прилива злобы. И начала метаться из угла в угол, судорожно позёвывая, притираясь на ходу затылком к прутьям, будто быстро считая их. Она не могла спать, когда близко лежал Бандит.

Ночная тишина текла низко по полу вместе с уличным холодом. Из кладовки, где хранились мясо и бутылки с рыбьим жиром, пахло мертвечиной. И всё поскрипывали колёса Лориной клетки, то упираясь в стопорные клинья, то чуть отходя от них – в ритм метания тяжёлого тела Лоры. Потом Лора тоже легла, она сдержала себя, свои метания, и легла на усыпанный влажными опилками пол клетки. И они в упор стали смотреть друг на друга.

Века дикости и ненависти разделяли их. Они обоняли друг друга и разговаривали запахами. Запах крови, беспощадности, бесшумности тёк от тигрицы. Ночной треск камышей, хлюпанье грязи под копытами дикого кабана, дыхание ветра в ветках старого кедра, чуть слышный шелест обмёрзших почек шиповника, журчанье таёжной реки, хриплый крик ночной птицы, внезапный треск подламывающихся досок тигриной ловушки слышала Лора в эти тягучие минуты. Потом она услышала медленно приближающийся лай и увидела оскаленную пасть лайки над краем ямы. И больше она не могла лежать и сдерживать себя, и она опять начала метаться по клетке, прижимаясь затылком к прутьям и судорожно позёвывая. А Бандит, казалось, спал. Но это только казалось. Он вспоминал перестук колёс товарного вагона, запахи угля и мазута, быстро мелькающие за открытой дверью снежные леса, неожиданный и визгливый скрип тормозов, грохот сорвавшихся с креплений клеток, лязг железа, испуганный рёв тигров, невнятные крики людей, зажмуренные глаза Лоры, её длинное, гибкое тело, протискивающееся сквозь согнутые прутья клетки, бегущего к дверям вагона дрессировщика с шапкой в руках, других людей на снегу; и первый прыжок Лоры к дверям, первый удар её лапы по шапке укротителя и второй удар уже по плечу его, и вдруг опустевший проём дверей перед Лорой, её силуэт на фоне снега, и свой бросок, удар клыков, треск упругой и жёсткой кожи тигрицы под его клыками и сразу огромную боль в боку, и запах своей крови, и клокот ненависти.

И, вспомнив всё это, Бандит бесшумно оскалился и, низко опустив голову, пошёл в кладовку, понюхал бутыли рыбьего жира, полизал засыхающую конскую кровь и лёг левым боком к паровой батарее. Он всё сильнее ощущал тяжесть своей большой головы, челюстей, его голову тянуло к полу.

Время медлительно потекло сквозь него. Сотни ночей он уже провёл так, бездумно бодрствуя, изредка почёсываясь, ощущая в левом боку привычную боль, подёргивая настороженными ушами, ожидая неизбежного утра. Но сейчас он вдруг ощутил тревожное желание уйти далеко отсюда, уйти туда, где нет никого, где никто не помешает – чему? – этого он не знал. Ему надо было встать и уйти, но он не мог разрешить себе этого. Ему надо было уйти туда, где никто не помешает остаться одному с самим собой навсегда. Но понять этого он не мог и только ощущал глухую, неясную тревогу. И ещё он ощущал потерю обоняния. Он поднимал свой нос в направлении известного запаха и ждал прихода этого запаха, но не мог дождаться его. И всё это было странно. Бандит тянул нос к синим пятнам возле хвоста, к тем пятнам, которые намазал укротитель. Но они ничем не пахли. И Бандиту от этого становилось страшно и неуютно. А всё остальное было обыкновенным, известным, даже скучным, и старый цирковой пёс оставался лежать под паровой батареей в кладовке. Тихая растерянность вошла в него. Изредка неожиданные ассоциации возникали в его собачьем мозгу. Ассоциации рождались от случайных звуков или сильных, резких запахов, которые пробивали его ослабевшее чутьё. Где-то шебаршила крыса, и Бандит вспоминал свою смутную юность, болезненно-яркие огни манежа и цепкие, лёгкие лапки белой крысы, которую он нёс на спине по кругу арены под аплодисменты зрителей. Или он вспоминал неподвижность набухших росой ветвей, которые склонялись над водой Амура, и запахи звериных следов, оставшихся в прибрежном иле… С улицы доносился стремительный шелест ночного такси, чуть погодя, над самым полом сквозняк приносил острый запах тёплой резины шин, бензина, нашатыря – и Бандит вспоминал бесконечные гастрольные переезды, вагоны, трясучие грузовики, пыль, забивающую ноздри, когда запахи делаются такими же ускользающими, как сейчас… Запах нашатыря усиливался – и тогда вспоминался укротитель, который совал в нос тиграм ватку, смоченную в нашатыре, чтобы звери улыбались, то есть скалили клыки, растягивали губы. От запаха нашатыря, невыносимо противного, губы зверей распускались, челюсти отваливались, обильно текла слюна. И люди в амфитеатре цирка думали, что зверям сейчас весело, они смеются, улыбаются с арены…