Моего айдола осуждают - Усами Рин. Страница 17

Так или иначе, мне ничего не оставалось, как только ограничить себя по максимуму и вложить все, что у меня есть, в чувство к нему. Поддерживать айдола – мой способ жить. Моя карма. Я решила отдать все, что у меня есть, ради последнего концерта.

Ветер становился все сильнее. Резко ухудшившаяся с утра погода увлажняла даже внутренность здания, огороженного бетонным забором. Гром словно раскалывал небо и освещал белым трещины в стене и следы от пузырьков в цементе. Длинная очередь всасывалась внутрь туалета. Я вошла туда – в белой комнате, увешанной зеркалами, толпились цвета. Зеленая лента, желтое платье, красная мини-юбка. Мне показалось, что я встретилась глазами с девушкой, которая припудривала заплаканные красные глаза, накрашенные зелеными тенями, и, словно пройдя по ниточке моего взгляда, дежурный сказал: «Следующий, пожалуйста», – и я вошла в кабинку. Возбуждение ощущалось даже в рассыпанных по плечам кончиках волос, сердце неугомонно колотилось.

Началась первая часть, послышались его подбадривающие возгласы, и с этого момента я что было сил выкрикивала его имя, полностью отдавшись восторгу. Я так же, как он, поднимала руки, выкрикивала что-то, подпрыгивала, и звук его дыхания накрывал меня, отдавался в моем горле, и мне самой было трудно дышать. При виде его покрытого крупными каплями пота лица на мониторах у меня у самой выступал пот под мышками. Вобрать его в себя – значит пробудиться. Все, что я бросила, махнув рукой, все, что я в силах делать, все, что я задавила в себе, – все это он вытаскивал на поверхность. Вот почему я интерпретировала его жизнь, пыталась его понять. Безошибочно чувствуя все, что с ним происходит, я пыталась почувствовать саму себя. Я влюбилась в энергию его души. Я полюбила свою душу, которая танцевала, изо всех сил пытаясь следовать за ним. Он всем телом продолжал говорить: «Кричи, кричи!» Я кричала. Я кричала, будто нечто, закрутившееся в водовороте, вдруг вырывалось на свободу и сносило все вокруг, сбрасывало бессмысленную тяжесть с моей жизни.

Последней песней первого отделения была его сольная песня. Он словно плыл в свете, колышущемся, как синее морское дно, и на его левой руке, на пальце, подушечкой которого он прижимал струны гитары, серебро кольца сверкало священным белым светом.

Я подумала, что это на него очень похоже – не снять кольцо даже сейчас. Когда он запел, словно рассказывая что-то, я подумала, что этот мальчик вырос и стал взрослым. Он стал взрослым уже давно, но до меня это дошло только сейчас. Когда-то он как будто кричал на весь мир, что не хочет взрослеть, а теперь он мягко перебирал струны пальцами, словно лаская их, и постепенно его движения становились более яростными. К нему присоединились ударные, бас, они окутывали его, но он пел все громче. Он пел совсем не так, как на диске, где он все время как будто себя сдерживал. Вдыхая энергию зала, колышущийся волнами голубой свет, наше дыхание, в этот момент он заново создавал эту песню, слетавшую с его окрашенных красным губ. Мне показалось, что я слышу ее впервые. Море синих фонариков – зал, вместивший несколько тысяч людей, показался мне тесным, давящим. Айдол обнимал нас теплым светом.

Я села на унитаз. По позвоночнику вверх полз холод. Чем больше я потела, тем тело быстрее остывало, как после горячей ванны, когда после приятного ощущения приходит озноб. Когда я вспоминала то, что произошло пять минут назад, небывалый черный холод возникал внутри и отдавался во всем моем теле.

Вот и конец, подумала я. Такой молодой, такой необыкновенный, такой любимый, но этому всему конец. Окружавшие с четырех сторон стены туалетной кабинки отгораживали меня от неспокойного внешнего мира. Подергивающиеся, словно в судорогах, от недавнего возбуждения, мои органы потихоньку замерзали, а когда холод проник и в хребет, я молила, чтобы это прекратилось. Перестань, прекрати, повторяла я неизвестно кому. Перестань, не забирай у меня стержень. Если айдола не станет, я действительно не смогу жить. Я не смогу осознать, что я – это я. По щекам текли слезы – как холодный пот. Одновременно из меня с дурацким звуком выливалась моча. Мне было грустно и одиноко. От невыносимой тоски подрагивали колени.

Перед выходом из туалета стояла та самая девушка с зелеными тенями. Она что-то делала в телефоне. Я какое-то время понаблюдала за тем, как ее взгляд скользит по экрану, а потом ушла оттуда, держа сумку под мышкой, вернулась на свое место. На дне сумки лежал невыключенный телефон, на котором работало приложение для записи звука. Я хотела как можно скорее вернуться в зал, наполненный жаром и энергией. Я хотела, чтобы его песни вечно звучали во мне. Я не знала, что буду делать дальше, увидев его последний миг на сцене, потеряв все, что у меня было. Если я не буду со своим кумиром, это буду уже не я. Придется просто как-то доживать жизнь.

Как вы все, наверное, знаете, недавним выступлением в Токио, последним в туре группы, наш айдол, Масаки Уэно, завершил свою деятельность в шоу-бизнесе. Объявил он об этом внезапно, и его решение, честно говоря, до сих пор не укладывается у меня в голове, но, поскольку я долго вела этот блог и многое объяснила себе, хочу сделать еще одну запись, пока его образ хранят мои глаза.

В тот день я вышла на бой в любимом платье с синими цветами и с голубой лентой – в полном соответствии с дресс-кодом Масаки. Поскольку еще холодно, я надела ярко-синее пальто, но мне было не очень уютно, потому что на меня и смотрели холодно, ведь синий – это его цвет в группе. Опять же, концерт – место сбора отаку, но когда в поезде, в котором я ехала на концерт, оказались девочки в яркой одежде явно того же типа, я рассмеялась. Я поехала на самом раннем поезде, но там уже стояла очередь за мерчем, и я купила всё: специальные фонарики, и полотенце с символикой концерта, и фотографии с концерта в Осаке, и еще приобрела куртку, и футболку, и напульсник голубого цвета, и бейсболку. Альбом лучших песен, посвященный роспуску группы, у меня уже был, но мне сказали, что туда входит набор фотографий, который сделали специально к концерту, так что я без колебаний купила и его. Через несколько часов мы вошли в зал. Я несколько раз заходила в туалет, поправляла макияж, который он все равно не смог бы увидеть. В зале висели занавеси пяти цветов: красный – Акихито, голубой – Масаки, желтый – Мифую, зеленый – Сэны, лиловый – Сестрицы Мины, и, поскольку сказали, что возле них можно сниматься, я выложу здесь фото. Внизу вроде есть их автографы, вам видно?

Ну, и герой вечера: нечего и говорить, что он был великолепен. Вот он стоити часто дышит, второй слева в блестящем костюме, словно из синей чешуи. Он показался мне каким-то небесным созданием. Я следила за ним в театральный бинокль, и мне было видно только его – он стал для меня всем миром. Его покрытые потом щеки блестели, острым взглядом он смотрел вперед, его волосы развевались, то открывая, то закрывая уши и виски, и я подумала – вот он, живой! Он живой. Когда я разглядывала его улыбку, с виду коварную из-за того, что он поднимал только правый уголок рта, считала секунды между морганиями – во время выступлений он моргает реже обычного, – наблюдая, какими легкими, вопреки силе гравитации, шагами он ходит по сцене, я чувствовала, как все косточки моего тела начинают излучать жар. И я подумала: это ведь в последний раз.

Было семнадцать минут четвертого утра. Внутри меня болталось что-то жутко неприятное, как будто гулкий звук метался по стенам пещеры, наполненной морской водой, оно превратилось в боль, которая возникает тогда, когда тошнит на пустой желудок, и билось в животе. Его фотопортрет, который я привезла в дом при переезде, белел в темноте, но его очертания выглядели странно непривычно. Я впервые ощутила, что на портрете нет его настоящего, да и все фотографии в каком-то смысле – словно портреты усопшего. Когда-то давно, когда мы ездили на Кюсю [24] навестить родных, я отравилась, съев мандарины с домашнего буддийского алтаря. Сидя на только что перестеленных, еще пахнущих травой татами, я запустила зубы в мандарин, который почистила тетя, и, поскольку я не смогла засунуть его в рот целиком, сок потек мне в горло, и мне стало противно. Кислота из него исчезла – наверное, потому, что мандарин долго пролежал на алтаре, – он был сладким, размякшим, и я подумала, что не надо было вообще класть его на алтарь, надо было съесть раньше, тогда он был бы вкусным. Я тогда сказала: «Всякие эти подношения не имеют никакого смысла». Не помню уже, что ответила тетя, но осознала я это уже после того, как решила купить торт на его день рождения. Я грызла покрытую взбитыми сливками шоколадную пластинку с его портретом, словно ела приношение для алтаря. Все-таки был смысл класть подношение на алтарь, был смысл покупать этот торт: когда я ела, у меня возникло чувство, словно я получила подарок.