За доброй надеждой - Конецкий Виктор Викторович. Страница 87
Действительно, у него все странички паспорта, на которых отмечают визы, были лиловыми от штампов.
— А Советской России нет! — воскликнул я.
— Меня не пускают.
— Врешь, — сказал я. — Говори честно, ты пробовал?
— Нет, — признался он и хлопнул еще коньяку. — Чего пробовать, все равно не пустят. Я — капиталист.
— А ты очень хочешь?
— Очень! — И слезы повисли на его греческих ресницах.
— Давай, Жора, раздадим твой капитал бедным, обездоленным, — предложил я.
Он очень обрадовался. Искренне обрадовался такому простому пути в Советскую Россию. Но вовремя вспомнил, что коньячный завод, оказывается, принадлежит не одному ему, но и мужу сестры.
— Муж сестры не согласится! — сказал Жора скорбно.
Потом мы немного поспорили, кто будет платить: он или я. Моя коммунистическая щепетильность требовала не уступать в этом вопросе. Но его капиталистическая щепетильность не отставала от моей. И право было на его стороне, так как он пригласил меня, а не я его.
— В отель тебе рано, поедем еще куда-нибудь! — решил капиталист. — И кто первый налакается, тот и платит.
— О'кей! — согласился я.
В этот момент выяснилось, что за ужин уже заплатил потный от трудной работы переводчика студент Загребского университета.
Мы вышли из греческого кабачка. Узкие мусульманские улочки явно стали еще уже. Интернациональные звезды подмигивали с ночных небес. И честно говоря, отчаянно хотелось в гостиницу в постель. Но как дезертировать с соревнований по выпивке, если противник — миллионер?
Жора елозил ключом по дверце машины, но не мог попасть в нужную щель.
— Слушай, буржуй, — сказал я Жоре. — Давай такси возьмем. Ты уже сильно под газом, а меня ждут в Совдепии.
Но капиталист как раз попал в нужную щель, сказал:
— О'кей! — и полез в машину.
Нам со студентом оставалось сделать то же. Миллионер уверенно набрал скорость.
— Ешь ананасы, рябчиков жуй, — сказал я с удивительным провидением. — День твой последний приходит, буржуй!
И действительно, на повороте Жора ударился о поребрик, колесо перекорежилось и бескамерная шина выпустила воздух.
Жора тоже как-то потух. Мы скомканно, понуро попрощались. Утром ему надо было ехать в Триест — подписывать какой-то контракт, а пока звонить на станцию обслуживания.
Миллионера звали Миндис, а имя студента я забыл. Я бы и миллионера забыл, но он мне визитную карточку дал, а там черным по белому написано: «Георгий Миндис». И даже телефон его в Салониках: 8-23-73.
Кто хочет поговорить с настоящим миллионером, может позвонить Жоре и передать ему от меня привет.
Людмила Ивановна принесла радиограмму. Положила на карту, на остров Лесбос, сказала обычное:
— По вашей части, мальчики!
Какое-то греческое судно сообщало, что пропавшего ранее в таких-то координатах человека теперь следует считать пропавшим «из жизни». Греки просили все суда поблизости при обнаружении на море мертвого тела забрать его и сообщить. Радиограмму подписал капитан Алкивиад.
Координаты покойника, к счастью, были не на нашем курсе. Нет ничего более неприятного для зрительных и прочих нервов, нежели вид старого утопленника.
«Алкивиад»... Был такой древний философ или писатель? Мучительно долго ломал я себе голову над этой проблемой.
И потом выяснил, что был. Только не философ и не писатель, а политик и полководец.
Около двух с половиной тысяч лет назад он имел замечательно большую и красивую собаку. У собаки был необыкновенно красивый хвост. И этот необыкновенный хвост необыкновенной собаки выдающийся политик, полководец и флотоводец велел отрубить.
«Его друзья бранили его и говорили, что все ужасно недовольны его поступком с собакой и ругают его. Он улыбнулся в ответ и сказал: „Мое желание сбылось, — я хотел, чтобы афиняне болтали об этом, а не говорили обо мне чего-либо хуже“».
Его желание сбылось в стократ большем объеме. Спустя две с половиной тысячи лет Моруа вспомнил Алкивиада и заметил, что воображение людей легче поразить отрубленным собачьим хвостом, нежели новой философской доктриной. И каждый хороший политик ныне знает это правило как дважды два четыре. И я нашел Алкивиада только через отрубленный хвост необыкновенной собаки. Профессиональный предатель, честолюбец, как «блестящий метеор, пронесшийся над Грецией и оставивший в ней, особенно в Афинах, одно лишь разрушение»; чемпион олимпийских игр, никуда не годный оратор, превосходно умевший болтать; адмирал, вырезавший в палубе флагманской триеры отверстие, в котором на ремнях подвешивали его койку, ибо он не хотел валяться на досках палубы...
Это из Плутарха.
Люди создали сотни наук. Науки помогают людям идти вперед. Одна из самых древних наук — история. Одно из древнейших государств — Греция. И — черные полковники. На кой черт тогда история? Весь опыт прошлого летит бесхвостому псу под хвост. Человечество с тупым упорством повторяет старые ошибки.
В записках Геннадия Петровича есть страничка, которую я не смог использовать в его рассказе «Хандра». Возможно, он был совсем невменяем, когда писал: «Мы должны вернуться к прапрапрадедушкам. Нам хватит фантазии. Фантазия — это аккумулированное время. Люди заложат в электронные машины проблемы Трои, казнь Сократа, костры инквизиции. И это произойдет, если люди останутся жить. Все, что не решили люди в свое время на своих континентах, в своих государствах, — остается. Оно в несчастьях и глупостях сегодняшних людей и дней. Мы уходим дальше и дальше в века, не доискавшись истины в прошлом. Это от слабости. Мы предпочитаем лезть в новые проблемы, чтобы не сознаться в своей неспособности разрешить теперешние. Но бичи времени повернут стадо лицом к покойникам, от которых не осталось ничего, кроме перегноя. Нельзя забывать, что перегной — соль земли...»
Давно известно, что сумасшедшие и гении сходятся на какой-то неуловимой границе. И вдруг действительно современный молодой человек, лечивший Геннадия Петровича, когда-нибудь отдаст мне все его записки и в них я найду интереснейший материал, создам единственный в своем роде роман и взойду на такой близкий — вон там, за полосой слабого дождя и испарений — Олимп?
08.01.69
Через проливы проливаются друг в друга океаны и моря. И мы проливаемся вместе с ними.
Проливы — как переулки между площадями. Площади могут быть огромны и роскошны, но переулки чаще всего узки и извилисты.
В проливах смешиваются характеры океанов и морей. Труднее всего плавать среди смешения характеров. Всякое смешение несет каверзу.
В Малаккском полосы сулоя кипят с таким мрачным шумом, что кажется, входишь в шквал, сорвавшийся с гор Суматры. Но воздух вокруг остается безмятежным, полный штиль и пенные волны, кипящие за бортом, рождены не ветром, а Индийским и Тихим океанами, их рукопожатием.
Ледовитый с Тихим встречаются безмолвно под сенью самого величественного из виденных мною мысов — мыса Дежнева. В Беринговом проливе ощущаешь свое судно обыкновенным спичечным коробком.
Прежде чем пролиться сквозь черноморские проливы, ты читаешь такую бумагу:
"Уважаемый капитан!
Как Вам, несомненно, известно, Дарданеллы и Босфор, через которые Вам предстоит пройти, являются узкими и сравнительно длинными проливами с оживленным морским движением, сильными течениями и многочисленными крутыми поворотами.
Опыт многих лет показал, что общие меры предосторожности, обычно предпринимаемые капитанами судов при прохождении через проливы, являются далеко не достаточными для обеспечения полной безопасности людей и имущества и что необходимы некоторые дополнительные меры предосторожности.
Ниже перечислены некоторые из наиболее крупных аварий, происшедших в проливах в течение последних нескольких лет, с целью подчеркнуть возможность серьезных морских аварий в случаях, когда суда следуют через проливы без соблюдения всех мер предосторожности. Нет необходимости говорить о том, что капитаны несут полную меру ответственности в судебном порядке, в то время как судовладельцы терпят убытки и к тому же должны платить большие суммы за причиненный ущерб.