Завтрашние заботы - Конецкий Виктор Викторович. Страница 19

— Меня он обыгрывал, — соврал Вольнов. Он всегда выигрывая у Сашки.

— Второй помощник с «Вытегры», когда мы в Австрии в Сыехаузе сидели в лагерях, сделал из глины фигуры. Тогда и я научился. Мы все-таки лучше других жили, лучше пленных: под защитой права международного, — сказал Григорий Арсеньевич.

— Как будто пленные не под защитой права… Пленные тоже по закону под защитой быть должны, — буркнул кок.

За бортом гулко лопнула льдина, и сейнер покачнулся. Вольнов потянулся к сапогам.

— Не надо. Не вставай, — сказал механик. — Помощник хоть и молодой, но дело знает.

— Вы правы, — согласился Вольнов. — Ложитесь вздремнуть. Я разбужу, если что. Наша очередь двигаться после первого отряда. Раньше середины ночи не тронемся.

Механик долго думал о том, спать ему или нет. Потом сказал:

— Нет, не буду. Не засну все равно. А засну, сразу начнет всякая чепуха сниться… Все снится мне, Глеб, как я на обрыв крутой лезу, а у меня из-под рук камни выворачиваются и я этак, навзничь (он показал как), валюсь вниз… Это у меня, во сне, наверное, голова кружится… Старик впервые за весь рейс жаловался. Он устал. Очень устал

— Головокружение от успехов, — весело сказал кок, поднимаясь по трапу с грязной посудой в руках. Кок с кем-то столкнулся уже возле самого люка и сказал: «Извините». И это было странно, потому что кок редко перед кем-нибудь извинялся.

И Вольнов, и Григорий Арсеньевич подняли головы. На трапе показались чьи-то ноги в валенках с галошами. Ноги неторопливо опускались со ступеньки на ступеньку. За валенками показались ватные штаны и кожанка с молнией. Это был Левин.

— Хлеб и соль, — хмуро сказал Левин и крикнул наверх в люк: — Рыжий! Лезь сюда! Ну?!

Рыжий Айк, поскуливая и елозя задом, стал спускаться за хозяином по крутому трапу головой вниз.

— Всегда вам рады, Яков Борисович, — оживился механик. — Присаживайтесь… Давненько в гости не приходили. И этот рыжий пришел… Ах ты мой сукин сын.

Вольнов молчал и шевелил пальцами босых ног.

Левин присел перед камельком на корточки, просунул папиросу в щель дверцы, а Айк заметался по кубрику, обнюхивая спящих матросов.

Левин прикурил, поднялся и перекинул свое длинное тело на ближайшую к камельку койку. Это была койка Вольнова, и Левин не мог не знать этого. Он лег на спину, вытянул ноги в валенках прямо на одеяло, спросил.

— Ну как, босяки-папанинцы?

Вольнов все молчал. Он не мог понять причину прихода Якова. Они давно уже не ходили друг к другу. Очень славно, что Яшка сейчас лежит и курит здесь. Но все это почему-то странно.

Спустился кок, принес банку сгущенного молока, сваренную всю целиком. Есть такой способ — опустить банку в кипяток и держать в нем, пока молоко не станет очень густым и желтым. Как тянучка.

Кок сел за стол и стал открывать банку, обжигая пальцы, дуя на них и ругаясь.

— Что наверху? — спросил Вольнов кока.

— Туман опять. Прожектора включили на ледоколах.

Он открыл банку, облизнул с крышки молочный потек, полюбовался на свою работу и ушел за свежим чаем.

— Чего ты на собрании такую прыть развил? — спросил Левин.

— Я тороплюсь скорее вернуться.

— Куда?

— Назад.

— Куда назад?

— В Архангельск. Чай будешь пить?

— Дед, а дед, — сказал Левин механику. — Ты знаешь, что твой капитан женские сердца поедом ест?

— Женщины есть женщины, — после паузы сказал механик. — У них сердце — что колодец в пустыне: никто не знает, что там — живая вода или дохлый верблюд.

Левин захохотал, дрыгая от восторга длинными ногами:

— Как, как это? Никогда не знаешь: дохлый ли там осел или живая вода? Это пословица?

— Убери ноги с одеяла, — сказал Вольнов. Левин и ухом не повел. Он продолжал смеяться.

— Это, полярные капитаны, арабская мудрость, — торжественно объяснил Григорий Арсеньевич. Он тоже смеялся.

— А я, пожалуй, не прочь зимовать, — сказал Левин. — Так будет мне спокойнее. Не хочется домой возвращаться. Когда я дома живу, Григорий Арсеньевич, то непрерывно хочу идти в гастроном или… в инкассаторский пункт. Я беру авоську и ухожу. Пожалуйста: я куплю и молоко, и толокно, пожалуйста, — только бы не быть дома. Моряк с авоськой на шее…

Никто не ответил ему. Все слушали шорох и скрип льда за бортом. С палубы через люк доносился голос старпома: «Если тебя на корме поставили, там и стой… И куда лопату дел… Давай снег сгребай…»

— Все в жизни делают глупости, — сказал наконец стармех. — Особенно в молодости. Это в порядке вещей. А у меня что-то все не то с сердечком, капитан.

— Ложись пока, а я с флагмедиком свяжусь по рации. Может, он посоветует чего, — сказал Вольнов.

— Нет. Не надо. Они меня сразу в лазарет на ледокол отправят. Вот и весь перегон будет.

— Авоська — от слова «авось», — сказал Левин. — Авось что подвернется по дороге, да? А медиков я тоже не люблю.

Механик завернулся с головой в тулуп и лег спать.

С палубы вахтенные сгребали снег деревянными лопатами. Был слышен каждый скребок. Как в городе ранним утром через замерзшее стекло окна, когда после ночного снега дворники убирают мостовые.

— Пей чай, Яков, — сказал Вольнов, наливая кружки.

Левин взял кружку, поставил ее себе на грудь, сказал:

— Глеб, произошла какая-то чудовищная несправедливость… Ты знаешь, почему я все время уходил тогда от вас? В «Интуристе» и на улице потом?

— Нет. Я не думал об этом.

Вольнов подсел ближе к печурке и сушил возле нее портянки. Босыми ногами он все время ощущал вздрагивание и дрожь стального настила палубы. Ветер, очевидно, крепчал, и льды нажимали сильнее.

— Я никогда и не подозревал, как она важна для меня. Я это понял только тогда, когда заметил в ресторане, что между вами что-то происходит. Я это сразу заметил, Глеб. И мне очень не хотелось оставлять вас вдвоем. Поэтому я и уходил все время. Ты такое можешь понять?

— Да.

— Мы были просто знакомы. Много лет. Случайные встречи. Воспоминания конца войны… Она была замужем. Я женат. У меня дети. И никаких таких мыслей у меня не возникало. И вдруг… Вероятно, ревность — сильный катализатор. Это глупо, но это так.

— Прости, — сказал Вольнов.

— Очень все смешно. Очень, — сказал Левин. — Ты у нее ночевал?

— Да.

Проснулся боцман, сонный, лохматый, полез по трапу наверх в гальюн. Левин дождался, когда боцман исчезнет в люке, и спросил:

— А что произошло потом?

— Нечуткость. Моя.

— Большая?

— Вероятно, да.

Левин сел на койке и залпом выпил чай.

— Все это очень странно, — сказал он.

— Я писал ей со всех стоянок. Она не ответила.

— Ты никогда не сможешь сделать ее счастливой. Ты человек без позвоночника. У тебя есть только хорда.

— С чего это ты? — спросил Вольнов, обматывая ногу теплой портянкой. — И не пора ли тебе на судно? По-моему, сжатие начинается.

— Ты все еще надеешься пройти в Чукотское море, на чистую воду?

— Я пройду.

— Я шел, я плавал, я держал курс, а как сели на мель, так «мы»… — пробормотал Левин, прислушиваясь. — Действительно, вроде бы шуметь начинает.

— Глеб Иванович! — крикнул в люк старпом, размахивая журналом радиосвязи. — Радиограмма! Правительственная!… И «Микоян» подошел!

Вольнов поймал журнал.

— Читай вслух, — попросил Левин.

Вольнов прочитал, с трудом разбирая корявые буквы старпомовского почерка на влажной бумаге: «Правительственная. Начальнику Северного перегона, всему личному составу флотилии рыболовных судов, идущих верхним маршрутом. С большим вниманием и волнением следим за вашей мужественной работой по проведению рыболовных судов в суровых и трудных условиях осенней Арктики. Твердо верим, что в ближайшее время вся флотилия благополучно прибудет в конечный пункт. Рыбаки Камчатки, Сахалина и Приморья с нетерпением ждут пополнения своего флота. Того пополнения, которое вы так умело и самоотверженно ведете вперед. Желаем вам лучших успехов. Подписал замминистра рыбной промышленности…»