Японский любовник - Альенде Исабель. Страница 14

Точно так же, как Альма превратилась для Ирины в приемную тетушку, Сет занял место ее двоюродного брата — желанная роль любовника ему не досталась. За те три года, что они провели рядом, связь между молодыми людьми, основанная на одиночестве Ирины, плохо скрываемой страсти Сета и их общем интересе к Альме Беласко, только окрепла. Другой мужчина, не такой упрямый и влюбленный, как Сет, давно бы смирился с поражением, но парень научился сдерживать свои порывы и приноровился к навязанному Ириной черепашьему шагу. Торопиться было без толку: при малейшей попытке вторжения девушка отступала и целые недели уходили потом на отвоевание потерянной территории. Если молодые люди прикасались друг к другу случайно, Ирина ненавязчиво отстранялась, но если Сет трогал ее намеренно, тело ее напрягалось. Сет безуспешно искал причину такого недоверия, но Ирина накрепко запечатала двери в свое прошлое. С первого взгляда никто не смог бы разгадать характер этой девушки, своей открытостью и доброжелательностью заслужившей звание всеми любимой сотрудницы Ларк-Хаус, но он-то знал, что за этим фасадом прячется пугливая белка.

В эти годы книга Сета росла без больших усилий с его стороны благодаря материалу, который предоставляла бабушка, и упорству Ирины. На Альму легла задача обобщить историю семьи Беласко, единственных родственников, которые у нее оставались после того, как война забрала польских Менделей, и прежде, чем воскрес ее брат Самуэль. Беласко не числились в ряду самых богатых семейств Сан-Франциско, но были одними из самых влиятельных и могли проследить свою историю со времен золотой лихорадки[9]. В ряду предков выделялся Дэвид Беласко, театральный режиссер и продюсер, покинувший город в 1882 году и достигший успеха на Бродвее. Прадедушка Исаак принадлежал к той ветви, которая осталась в Сан-Франциско, здесь он и сделал себе состояние с помощью адвокатской конторы и чутья на выгодные инвестиции.

Сету, как и всем мужчинам в роду, предстояло поработать в адвокатской конторе, хотя ему и недоставало соревновательного духа, отличавшего предыдущие поколения Беласко. Сет получил юридическое образование по необходимости и занимался делами не из жадности и не из почтения к судебной системе, а потому, что ему было жаль клиентов. Его сестра Полин, которая была на два года младше, куда лучше подходила для такой неблагодарной работы, но это не освобождало Сета от ответственности за дом. В свои тридцать два он так и не вошел в разум, как выражался его отец; он продолжал подкидывать сложные дела сестре, развлекался, не думая о расходах, и крутил романы с полудюжиной случайных подружек. Он выставлял напоказ свои таланты поэта и байкера, чтобы производить впечатление на девушек и пугать родителей, но не собирался отказываться от верного адвокатского заработка. Сет не был циничен — он был ленив по части работы и взбалмошен почти для всего остального. Он сам очень удивился, обнаружив, что в портфеле, где ему надлежало хранить юридические документы, начали скапливаться страницы его рукописи. Этот тяжелый кожаный портфель карамельного цвета выглядел архаично, однако Сет им пользовался, веря в его магическую силу, — это было единственное возможное объяснение спонтанному приращению его рукописи. Слова зарождались сами по себе в плодовитом чреве портфеля и спокойно разгуливали по просторам его воображения. Это были двести пятьдесят страниц, заполненные второпях; Сет не давал себе труда их править, потому что его план состоял в том, чтобы пересказать все, что удастся вытянуть из бабушки, добавить собственные наблюдения, а потом заплатить писателю-анониму и какому-нибудь толковому издателю, чтобы они отшлифовали эти заметки, придали им форму книги. Этих листков вообще бы не было, если бы не настойчивое желание Ирины их прочитать и ее беззастенчивая критика, заставлявшая парня регулярно выдавать по десять-пятнадцать страниц, — словом, не задаваясь такой целью, Сет превращался в романиста.

Внук был единственным членом семьи, по которому Альма скучала, хотя и не признавалась в этом. Если он несколько дней не звонил и не приходил, у нее начинало портиться настроение, и скоро она уже изобретала предлог для встречи. И внук не заставлял себя ждать. Он влетал как вихрь, с мотоциклетным шлемом под мышкой, растрепанный, раскрасневшийся, и приносил бабушке и Ирине по подарочку: сладкие молочные бисквиты, миндальное мыло, бумагу для рисования, фильмы про зомби из других галактик и тому подобное. Если Сет не заставал девушку, то выглядел заметно разочарованным, однако Альма притворялась, что ничего не замечает. Вместо приветствия он похлопывал бабушку по плечу, она отвечала ему ворчанием, как оба давно привыкли: они общались как испытанные заговорщики, по-товарищески просто, без проявлений нежности — для них это было бы дурновкусием. Болтали они подолгу: сначала со сноровкой бывалых сплетниц пробегались по событиям настоящего (не забывая и про членов семьи), но быстро переходили к тому, что их по-настоящему волновало. Бабушка и внук навсегда застыли в мифическом прошлом из мелких эпизодов и непроверенных легенд, во временах, предшествовавших рождению Сета. Альма оказалась потрясающей рассказчицей: ей удавалось в точности воскресить еще не оскверненный особняк в Варшаве, где прошло ее раннее детство, с мрачными комнатами, монументальной мебелью и слугами в ливреях, скользящими вдоль стен, не поднимая глаз, — но прибавляла к этому еще и вымышленного пони пшеничного цвета с длинной гривой, который в голодные времена закончил свое существование в виде жаркого. Альма освобождала прабабушку и прадедушку Сета и возвращала им все, что отобрали фашисты, она усаживала их за пасхальный стол с подсвечниками и серебряными приборами, с французскими бокалами, баварским фарфором и скатертями, которые вышили испанские монахини. В самых трагических эпизодах Альма становилась такой красноречивой, что Сет с Ириной как будто оказывались рядом с Менделями по дороге в Треблинку: они ехали вместе со всеми в товарном вагоне среди тысяч несчастных, отчаявшихся, лишенных воды, воздуха и света; блевали, испражнялись и агонизировали вместе со всеми; они, раздетые, заходили в камеру ужаса и исчезали вместе со всеми в дыму крематория. Еще Альма рассказывала о прадедушке, Исааке Беласко: он умер весной, в ту ночь, когда снежная буря погубила его сад, и у него было двое похорон, потому что первые не вместили всех людей, желавших принести ему дань уважения: сотни белых, чернокожих, азиатов и латиноамериканцев, которые были ему чем-то обязаны, заполнили кладбище и раввину пришлось повторить церемонию; и о прабабушке Лиллиан, так верно любившей мужа, что в день, когда она его потеряла, она потеряла и зрение и все оставшиеся годы прожила в сумерках, и врачи так и не сумели поставить ей диагноз. Еще Альма рассказывала о семье Фукуда и о перемещении японцев — как о событии, которое нанесло ей детскую травму, но об Ичимеи Фукуда отдельного рассказа не было.

СЕМЬЯ ФУКУДА

Такао Фукуда жил в Соединенных Штатах с двадцати лет и не имел желания адаптироваться. Как многие иссэй, японские эмигранты первого поколения, он не хотел переплавляться в американском тигле, как поступали представители других рас, прибывающие с четырех концов света. Такао Фукуда гордился своей культурой и своим языком, которые он сохранял в неприкосновенности и безуспешно пытался передать своим отпрыскам, соблазненным грандиозностью Америки. Такао многим восхищался в этой огромной стране, где горизонт сливается с небом, однако не мог избавиться от чувства превосходства, которого никогда не выказывал вне домашних стен, — это было бы верхом невежливости по отношению к стране, его принявшей. С годами он все больше поддавался чарам ностальгии, все меньше понимал причины, по которым покинул Японию, и в конце концов стал идеализировать замшелые традиции, когда-то побудившие его эмигрировать. Его возмущали американское чувство превосходства и материализм: для Такао это было не проявление широты натуры и здравого смысла, а пошлость; ему было больно видеть, как его дети перенимают индивидуализм и грубость белых американцев. Все четверо родились в Калифорнии, но унаследовали японскую кровь отца и матери, и ничто не оправдывало их безразличия к предкам и неуважительного отношения к иерархической системе. Детей не интересовало, какое место уготовано для них судьбой: они заразились неразумной амбициозностью американцев, для которых не существовало ничего невозможного. Такао знал, что дети предают его и в бытовых мелочах: они дули пиво до потери рассудка, жевали жвачку, точно коровы, и отплясывали под модную музыку в двухцветных туфлях, намазав волосы жиром. Определенно, Чарльз и Джеймс искали темные уголки, чтобы потискать девушек сомнительной нравственности, но Такао верил, что Мегуми такого непотребства не допускает. Дочка копировала в одежде нелепую моду американок и тайком почитывала журналы с киногероями и их любовными историями, что он настрого ей запрещал, зато она хорошо училась и, по крайней мере внешне, вела себя уважительно. Такао мог держать под контролем только Ичимеи, однако вскоре и младшему предстояло ускользнуть из его рук и, подобно братьям, превратиться в чужака. Такова была плата за жизнь в Америке.