Японский любовник - Альенде Исабель. Страница 18

Топаз, расположенный на высоте почти в четыре тысячи метров, был как город из кошмаров с одинаковыми рядами приземистых домов. Это место походило на наспех устроенную военную базу с колючей проволокой, караульными вышками и вооруженными солдатами. Местность была безлюдная и выжженная, продуваемая ветрами, пыль завивалась вихрями. Другие концентрационные лагеря для японцев выглядели так же и всегда размещались в пустынных зонах, чтобы загодя пресечь любые попытки побега. Вокруг не видно было ни деревца, ни кустов, вообще никакой зелени. Только ряды темных баранов, тянущиеся до самого горизонта и там теряющиеся из виду. Прибывшие держались семьями, не разжимая рук, чтобы не потерять друг друга в толчее. Все стремились попасться туалет, но никто не знал, где здесь туалеты. Охранникам потребовалось несколько часов, чтобы распределить людей по их новым жилищам, но в конце концов всех разместили.

Семья Фукуда, преодолевая пыльную завесу, которая туманила взгляд и затрудняла дыхание, добралась до своего жилья. Каждый барак был поделен на шесть секций размером четыре на шесть метров, по секции на каждую семью: их разгораживали тонкие переборки из просмоленной бумаги; двенадцать бараков составляли блок, всего было сорок два блока, при каждом находились столовая, прачечная, душевые и туалеты. Лагерь занимал громадную площадь, но на восемь тысяч перемещенных отводилось чуть более двух километров. Вскоре узникам предстояло узнать, что температура здесь колеблется от нестерпимого зноя летом до нескольких градусов ниже нуля зимой. Летом помимо удушающей жары приходилось выдерживать массированные атаки москитов и пыльные бури, от которых темнело небо и выгорали легкие. Ветер задувал одинаково в любое время года, он приносил с собой зловоние сточных вод, образовавших болото в километре от лагеря.

Японцы быстро организовали свою жизнь в Топазе, так же как раньше на ипподроме Танфоран. Через несколько недель у них были школы, детские сады, спортивные центры и своя газета. Из камней, досок и других материалов люди творили искусство: изготовляли украшения из окаменевших раковин, набивали кукол тряпками, делали игрушки из палочек. Из отданных книг сформировали библиотеку, собрали театральные труппы и музыкальные коллективы. Ичимеи убедил отца, что можно выращивать растения в ящиках, несмотря на безжалостный климат и глинистую почву. Такао попробовал, и вскоре его примеру последовали другие. Группа иссэй решила устроить декоративный сад: вырыли яму, заполнили водой и вот, к восторгу ребятишек, получили пруд. Ичимеи своими волшебными пальцами сделал деревянный парусник, запустил его в пруд, и уже через три дня по поверхности водоема скользили дюжины суденышек.

Кухнями в лагере ведали сами заключенные; повара творили чудеса, имея в своем распоряжении сухую пищу и привозимые из соседних поселков консервы. А через год эти люди сумели вырастить и овощи, поливая ростки из ложечки. Японцы были непривычны к жиру и сахару, и многие заболели, как и предвидела Хейдеко. Очереди к туалетам тянулись на целые кварталы, нетерпение и неудобство были столь велики, что никто не дожидался сумерек, чтобы затенить интимные стороны своей жизни. Все отхожие места заполнились испражнениями, и крохотная больница, в которой вместе работали белые и японцы, не могла вместить всех пациентов.

Как только запасы древесины для изготовления мебели закончились, а самые непоседливые узники получили задания и обязанности, перемещенные погрузились в скуку. Дни бесконечно удлинялись в этом кошмарном городе, за которым изблизи надзирали усталые часовые на вышках, а издали — величественные горы Юты; все дни были на одно лицо, никаких занятий, повсюду очереди, ожидание почты, время тратили на игру в карты, на изобретение муравьиных дел, на повторение тех же самых разговоров, терявших смысл по мере стирания слов. Обычаи предков выходили из употребления, отцы и деды ощущали, как тает их власть, супругов легко было застать за самыми сокровенными занятиями, семьи начали расщепляться. Узники даже не могли собраться на ужин за семейным столом, пищу принимали в сутолоке общих столовых. И как бы Такао ни побуждал всех Фукуда садиться вместе, сыновья предпочитали занимать места рядом с другими юношами, и отцу стоило большого труда удерживать при себе Мегуми, превратившуюся в красавицу с пунцовыми щечками и блестящими глазами. Единственными, кого не затронуло разрушительное отчаяние, были дети: они повсюду шныряли стайками, развлекались мелкими шалостями и вымышленными приключениями, воображая, что у них такие каникулы.

Зима подступила быстро. Когда пошел снег, каждой семье выдали угольные печки, сразу ставшие центром домашней жизни, и списанное армейское обмундирование. Эта выцветшая зеленая униформа, которая всем была велика, нагоняла такую же тоску, как промерзшая пустыня и черные бараки. Женщины принялись украшать свои жилища бумажными цветами. И не было средства против ночного ветра с ледяными пластинками, который со свистом врывался сквозь щели и хлопал кровельными листами. Фукуда, как и остальные узники, спали на походных койках, натянув на себя все, что у них было, завернувшись в выданные одеяла и тесно прижимаясь друг к другу, чтобы делиться теплом и утешением. Через несколько месяцев, летом, им придется спать голыми, а с утра они будут просыпаться, покрытые песком цвета пепла, мелким, как тальк. Однако Фукуда знали, что им повезло, ведь они остались вместе. Другие семьи были разделены: сначала мужчин забрали в так называемые лагеря перераспределения, а потом женщин отделили от детей; в некоторых случаях воссоединение семьи занимало два или три года.

Переписка между Альмой и Ичимеи с самого начала не пошла гладко. Письма опаздывали на целые недели — не по вине почты, а из-за чиновников Топаза, которым не хватало времени прочесть сотни бумаг, скапливавшихся на их столах. Письма Альмы, не подвергавшие риску безопасность Соединенных Штатов, доходили полностью, а вот письма Ичимеи так сильно ощипывались цензурой, что девочке приходилось угадывать смысл отдельных фраз между полос чернильных вымарок. Описания бараков, еды, туалетов, привычек охранников и даже климата представлялись подозрительными. По совету товарищей, более опытных в искусстве обмана, Ичимеи умащивал свои письма похвалами американцам и патриотическими лозунгами до тех пор, пока тошнота не заставила его отказаться от этой тактики. И тогда он решил рисовать. Мальчику стоило большого труда научиться писать и читать, в десять лет он еще не окончательно подчинил себе буквы: они так и норовили перемешаться, презрев орфографию, но верный глаз и твердая рука помогали ему в рисовании. Иллюстрации мальчика проходили цензуру без помех, и Альма таким образом узнавала подробности их жизни в Топазе, как будто смотрела фотографии.

3 декабря 1986 года

Вчера мы говорили о Топазе, но я не сказал тебе самого главного, Альма: не все было плохо. У нас были праздники, спорт, искусство. Мы ели индейку в День благодарения, мы украшали бараки на Рождество. Снаружи нам присылали сладости, игрушки и книги. Матушка всегда вынашивала какие-то планы, ее уважали все, в том числе и белые. Мегуми была влюблена и очарована своей работой в больнице. Я рисовал, копался в огороде, чинил поломанные вещи. Уроки были такие короткие и простые, что даже я получал хорошие оценки. Почти весь день я играл; там было много детей и сотни беспризорных собак, все похожие, с короткими лапами и жесткой шерстью. Больше всех страдали мой отец и Джеймс.

После войны узники разъехались из лагерей по стране. Молодые люди начали жить сами по себе, пришел конец нашей изоляции в рамках плохой подделки под Японию. Мы вошли в состав Америки.

Я думаю о тебе. Когда увидимся, я приготовлю чай и мы будем разговаривать.

Ичи

ИРИНА, АЛЬМА И ЛЕННИ

Женщины обедали в ротонде универмага «Нейман-Маркус» на площади Юнион, в золоченом свете витражей старинного купола, куда они приходили главным образом за поповерами — теплыми пористыми воздушными булочками, которые подавали прямо из печи, и за розовым шампанским — его любила Альма. Ирина заказывала лимонад, и они выпивали за лучшую жизнь. Про себя, чтобы не оскорбить хозяйку, Ирина произносила тост еще и за деньги Беласко, позволявшие ей наслаждаться этим моментом, тихой музыкой и обществом элегантных бизнес-леди, официантов в зеленых галстуках и стройных моделей, которые для привлечения публики дефилировали в нарядах от прославленных кутюрье. Это был изысканный мир, противоположность ее молдаванской деревне, бедности ее детства и страхам отрочества. За обедом женщины не торопились, смакуя блюда, приготовленные под влиянием восточной кухни, и заказывая себе еще поповеров. После второго бокала шампанского воспоминания Альмы выбирались на простор; в этот раз она снова заговорила о Натаниэле, ее муже, появлявшемся во многих ее рассказах. Альма сумела целых три десятилетия хранить в памяти его живой образ. Сет помнил своего дедушку смутно: какой-то обескровленный скелет с горящими глазами и куча пуховых подушек. Мальчику было всего четыре года, когда страждущий взор дедушки в конце концов потух, но он навсегда запомнил запах лекарств и эвкалиптового пара в его комнате. Альма рассказывала, что Натаниэль был таким же добрым, как и его отец, Исаак Беласко, и после его смерти она нашла в его бумагах сотни долговых расписок, по которым он не потребовал уплаты, а также четкое распоряжение простить всем его многочисленным должникам. Альма оказалась не готова взять на себя дела, которые муж запустил во время изнурительной болезни.