Собрание сочинений в 15 томах. Том 1. - Уэллс Герберт Джордж. Страница 9

Но при всем этом выводы Уэллса очень остры и в политическом смысле совершенно определенны. Особенно по тому времени.

«Остров доктора Моро» появился почти сразу же после выхода в свет первой части киплинговской «Книги джунглей», а изображенный в этой книге Маугли отнюдь не был невинным порождением фантазии автора. Это была проповедь антисоциальности, попытка убедить читателя в том, что чем более человек выделен из общества, тем он сильнее, чем глубже впитал «закон джунглей», тем он ценнее как личность. Попытка тем более опасная, что она была предпринята писателем огромного таланта и литературного обаяния. Уэллс охотно признавал за Киплингом то и другое. И он с увлечением кинулся в бой с этим опасным противником. Во всеоружии своей научной осведомленности. С ожесточением человека, для которого все это было не отвлеченными спорами, а частицей его личной истории. С уверенностью писателя, говорящего от имени своего поколения…

Они завоевали свое место в жизни в восьмидесятые годы – голодные разночинцы, в которых вдруг явилась нужда и которым предстояло стать всемирно прославленными писателями, учеными или же баронетами, промышленниками, газетными магнатами, оборотистыми дельцами. Иных устраивало общество, в котором они жили, не устраивало только место, которое они в нем занимали. И они пробивались наверх, внося в английскую жизнь невиданный доселе напор, деловой размах, стремление использовать научные методы – быть на уровне века. Уэллс видел много таких. Он вспоминал впоследствии о том, как проходил некогда мимо Букингемского дворца со своим сверстником Рамзаем Макдональдом, выслушивая его филиппики по поводу властей предержащих, а потом увидел того же Макдональда, когда он, гордый и недоступный, входил в Букингемский дворец в качестве премьер-министра буржуазной Англии, охранителем которой он теперь стал. Он вспоминал историю лорда Нортклифа, выходца из низов, который свое приобщение к верхам общества рассматривал не мало, не много, как… свидетельство незаметной социальной революции. Но были и другие, чья задача не исчерпывалась стремлением к личному преуспеянию. Их борьба за место под солнцем то и дело оборачивалась борьбой против общества, за решительный пересмотр его политических и социальных основ.

Было ясно: мир снова стоит перед огромными переменами. Франко-прусская война завершилась событиями Парижской коммуны. Классовое перемирие в Англии, наступившее после разгрома чартизма, пришло к концу. По всей стране прокатились грандиозные забастовки, которые привели к зарождению нового профсоюзного движения, во много раз более широкого, чем прежде, и созданию самостоятельной рабочей партии. Передовые люди, в числе которых был и Уэллс, поняли: все это только начало. Новый век изменит самый масштаб событий. Он ничего не оставит в неприкосновенности – ни теперешних отношений между людьми, ни теперешних отношений между классами, ни теперешней экономической организации. Эти люди называли себя социалистами и революционерами. Характер их социализма и степень их революционности должны были еще проясниться с течением времени, но, во всяком случае, они с юношеским увлечением, предвосхищая дерзания наступавшего двадцатого века, ринулись в борьбу за прогресс и социальные перемены.

Обстановка, казалось, складывалась благоприятно.

Когда в семидесятые и восьмидесятые годы промышленный кризис повел к росту массовой нищеты в Лондоне, буржуазия предполагала справиться с возможным возмущением «низов общества» при помощи испытанного приема – филантропии. Филантропический порыв зашел так далеко, что в 1888 году буржуазное общественное мнение поддержало забастовавших работниц спичечной фабрики и помогло им выиграть забастовку. Людям типа Уэллса – неискушенным разночинцам, мечтавшим о скорейшем воцарении справедливости, – подобные случаи казались признаком духовного прогресса в правящих классах. В действительности парадоксальная ситуация, сложившаяся во время забастовки на спичечной фабрике, объясняется другим. Буржуазия так долго пыталась доказать, что рабочие сами виноваты в своей нищете, а случаи особенно жестокой эксплуатации объясняются бесчеловечием отдельных хозяев и осуждаются стоящим на страже справедливости буржуазным обществом, что зачастую начинала сама верить в свою пропаганду. Именно в восьмидесятые годы этот самообман привел к изрядному конфузу. В 1886 году крупный коммерсант и судовладелец Чарлз Бут дал деньги на расследование положения рабочего населения Лондона. Бут был заранее уверен, что результаты расследования докажут исключительность, незакономерность мрачных картин, которые рисовали социалисты. К его искреннему изумлению, опубликованный и ставший широко известным отчет статистической комиссии доказал обратное…

Вряд ли студент Уэллс и его однокашники из Ройал-колледжа достаточно трезво оценивали конкретную историческую ситуацию восьмидесятых годов. Здесь было больше молодого задора. Они чувствовали себя на гребне волны, катящейся в будущее. Успехи науки, рабочее движение, покончившее с викторианским застоем, видимость духовного прогресса в правящих классах – все это, казалось им, распахивает одно за другим огромные окна в стене, разделяющей девятнадцатый и двадцатый века. Еще немного – и гостеприимно раскроются широкие ворота в этой стене и человечество войдет в Будущее, оставив позади столетия подневольного труда, неравенства, жестокости и несправедливости. Надо только найти верный путь, объяснить людям свою правоту – и ни у кого не хватит совести помешать прогрессу.

Так казалось этим молодым энтузиастам социализма в семидесятые и в начале восьмидесятых годов. Девяностые годы были для них непрерывной чредой разочарований. Мещанин, который в первом приступе страха перед напором новых, недоступных его разумению идей, забился в свою нору, постепенно оправлялся, поднимал голову, и к нему снова возвращалось былое самодовольство. Девяностые годы были временем ожесточенной реакции. Создавались антирабочее законодательство и наемная армия штрейкбрехеров. Политическая реакция повлекла за собой идеологическую. Торжествовал «социальный дарвинизм», призвавший авторитет новой науки для доказательства стародавних утверждений о том, что буржуазный разбой основывается на законах природы. Приверженцы прогресса, мечтавшие, о единстве всего человечества, наблюдали на каждом шагу отвратительные проявления шовинизма. Сторонники науки видели, как процветает мистицизм – тоже обновленный, взявший себе на вооружение научное знание. По всем направлениям происходил возврат к старому.

Энтузиасты семидесятых-восьмидесятых годов столкнулись с чем-то неожиданным и новым для них – с огромной силой социальной инерции, со страшной неподвижностью мышления обывателя. А этого обывателя им предстояло встречать на каждом шагу: за прилавком магазина и на университетской кафедре, в стенах лаборатории и в кабинете профсоюзного босса. Мещанин осознал опасность, и он с воем взывал к властям предержащим, с грохотом захлопывал каждое окно, до которого мог дотянуться, заставлял его крепчайшими ставнями. Сначала мещане выползали поодиночке. Потом целыми толпами двинулись к избирательным участкам, чтобы под отвратительные шовинистические песни и выкрики дружно проголосовать в 1901 году за новый состав парламента – один из самых реакционных в истории Англии.

Были прямые враги, реакционеры разных мастей – те, чьему благополучию, положению и житейским устоям прямо угрожала проповедь социалистов. Но откуда это массовое ренегатство среди интеллигентов, которым, казалось бы, нечего терять в новом веке? Откуда отступничество рабочих лидеров? И откуда, наконец, – а это ведь самое важное – эти орущие, ожесточенные толпы, готовые растерзать – дай только сигнал – любого социалиста, инородца или просто инакомыслящего?

Этот вопрос предстояло решить Уэллсу как раз в те годы, когда он становился писателем. И первая же его реакция – естественная реакция демократа, поборника прогресса и выученика профессора Хаксли – сразу натолкнула его на путь, подсказанный просветителями. Предметом его ненависти стал обыватель, это тупое животное, страшное в своей массовидности. Обличать его, издеваться над ним и, главное, разрушать те стереотипы мышления, которым он следует, разрушать на каждом шагу его скотское самодовольство, заставлять его думать, смотреть на жизнь, заставить его в конце концов покинуть стадо – такова была цель Уэллса. Самое ужасное, в человеке толпы, писал Уэллс много позже, – это то, что он чудовищно лицемерен. Он никогда не говорит правды. Ни о себе, ни о жизни. Уэллс поставил себе целью говорить правду. Как бы ни была она неприятна. Чем неприятней, тем лучше; тем дальше от привычного восприятия обывателя. У Герберта Уэллса за плечами больший исторический опыт, чем у просветителей. Он недоверчивей, мрачнее, ожесточеннее большинства из них. Но задача у него та же самая – готовить людские головы для предстоящего переворота. При помощи сатиры, издевки, разоблачения и прямой проповеди научного знания, открывающего людям глаза на мир, учащего их мыслить.