Лубянская империя НКВД. 1937–1939 - Жуковский Владимир Семенович. Страница 9

В 1929 г. Николая Ивановича откомандировывают в Наркомат земледелия — заместителем наркома по кадрам и одновременно начальником управления кадров. Его стремительное возвышение началось с 17-го съезда (1934), на котором Ежов возглавил мандатную комиссию и вошел в ЦК.

Если, не слишком углубляясь, судить по некоторым фактам, сведениям, известным и не очень, и относящимся к позднему Ежову, то создается впечатление, что это был не слишком образованный и воспитанный, а проще, грубый человек, лишенный сентиментальности.

О разврате и роскоши, коими впоследствии отличался Берия, ничего не было слышно ни тогда, ни потом. Скорее, в личном плане он был скромен. Мог, приехав после работы на дачу в 4 часа утра, отправиться в лес по грибы. Брат его служил в охране НКВД простым солдатом.

Вместе с тем сталинский нарком тихо пьянствовал. Этот свой порок он признал в последнем слове на суде, февраль 1940-го:

«Меня обвиняют в морально-бытовом разложении. Но где же факты? Я 25 лет на виду в партии. В течение этих 25 лет все меня видели, любили за скромность, за честность. Я не отрицаю, что я пьянствовал, но я работал как вол. Где же мое разложение?»⁵

Не стану углубляться в вопрос, можно ли считать пьянство, как таковое, «бытовым разложением». Интересно другое. Если о похождениях Берии слухи все же ходили, то дурная привычка Ежова аналогичного резонанса не имела. Причина, видимо, в том, что вредное пристрастие к рюмке не было чем-то из ряда вон выходящим в высоких кругах. «Употребляли» и наркомы, и маршалы, и члены высшего руководства, включая самого главного. Это хорошо видно из подробных мемуаров Н.С. Хрущева⁴.

Любопытно, что все, кто знавал Ежова до «ежовщины», в один голос оценивают его, тогдашнего, теплыми словами. По свидетельству вдовы Бухарина Анны Лариной, у которой, понятно, нет оснований приукрашивать облик малорослого палача, ее муж полагал, «что Ежов хотя человек малоинтеллигентный, но доброй души (!) и чистой совести»⁶.

Конечно, таким, каким он остается в памяти миллионов людей, Ежова сделал Сталин. Вместе с тем не следует преувеличивать могущество хотя бы и недосягаемого «мастера власти» (как Сталина квалифицировал Авторханов). Сделать Ежова из Ягоды он не мог. Ягода был «хорош», когда поражались локальные цели — организовывались показательные процессы и вообще истреблялась ленинская гвардия. Не забудем и о Кирове. Но для стрельбы по площадям, т. е. для организации массовых репрессий Ягода не подходил. Замену ведущего игрока на карательном поле Сталин произвел безошибочно. За видимым «добродушием» голубоглазого аппаратчика хозяин разглядел куда более ценные для него качества и попал в точку.

Вождь в то время к Ежову благоволил и в узком кругу называл его «наш Марат». Марийская область взамен поселка Лопатино обрела город Ежов. Центральный город Карачаево-Черкесской Автономной области переименовали в Ежово-Черкесск. Краткий курс истории партии, 1938, имея в виду предоктябрьский период, указывает: «На западном фронте, в Белоруссии, подготовлял к восстанию солдатскую массу т. Ежов»⁴⁵.

На одном совещании с участием Ежова Ворошилов робко удивился, почему так много забирают кадровых военных. С уверенностью цепного пса, который чувствует за собой хозяина, Ежов ответил, что, мол, и на вас можем не посмотреть. Правда, Сталин его чуть одернул.

В углах отложного воротника гимнастерки Ежова красовалось по большой маршальской звезде. Величался же этот «полководец» генеральным комиссаром государственной безопасности. В это время жрецы службы безопасности, сохраняя общевойсковые знаки различия, звания имели особые («специальные»): комиссар госбезопасности 1-го ранга носил 4 ромба (как командарм), старший майор ГБ — 2 ромба и т. д. Правда, от доежовского этапа сохранилась еще темно-синяя парадная форма с брюками навыпуск, мундиром и при галстуке. Вместо ромбов на петлицах блестели золотые звездочки, прочеркнутые золотой же выпуклой полоской во всю длину петлицы.

Маршалом по всем статьям был уже Берия. Он же состоял полноправным членом Политбюро, чего предшественники не удостаивались. Даже Дзержинский, чье имя не сходило со страниц книг, газет, теле- и киноэкранов, был введен в ПБ лишь в 1924 году, да и то кандидатом. Кандидатом же успел повеличаться и Ежов.

Водворившись на Лубянке, Ежов стал постепенно заменять руководящий ягодинский аппарат. По работе в Комиссии партийного контроля он знал моего отца, дальнейшую судьбу которого это и решило. Впервые узнав о своем назначении в органы, отец сказал жене: «Это мой конец». Отец никогда не был чекистом и вряд ли по своей натуре он был создан для этого. Он даже к партработе не стремился. Я помню, как отец в Форосе говорил жене, что если его переизберут в партконтроль, то это, конечно, будет большая честь, но что лично он предпочел бы самостоятельную хозяйственную работу.

Насколько мне известно, служа в НКВД, отец не занимался деятельностью, связанной с планированием и организацией арестов. Когда он был замнаркома, в его ведении находился также «архипелаг ГУЛАГ». Из разговоров взрослых я помню, что отец как-то обратился к Ежову, сказав, что он хочет поехать с инспекцией «исправительно-трудовых» лагерей. Тот ответил: «Тебе там нечего делать».

Отец не ошибся, предрекая свой конец, но истины ради нужно уточнить, что если бы нового назначения не последовало, этот конец мог бы наступить даже раньше. Во всяком случае, из общего состава Комиссии партийного контроля в 61 человек было репрессировано 29.

В частности, избежал ареста Рубинштейн. Правда, в дальнейшем он избрал научную карьеру, став доктором экономических наук. Его фамилия всплыла в 1956 г., когда Рубинштейн в составе группы из трех человек был направлен в США наблюдателем за ходом президентских выборов. Раньше наша пресса создавала впечатление, что на выборах в Америке процветает мошенничество, приводящее к фальсификации результатов в угоду монополиям. С момента возвращения наблюдателей подобную грубую пропаганду будто ножом отрезало, хотя основной вывод был оставлен незыблемым: президенты — это не демократически избранные лидеры народа, а ставленники капитала.

…Вспоминаю завтрак на даче в Томилино. Сопровождая свои слова загадочной полуулыбкой, отец обращается к жене:

— А Рубинштейна-то у нас не пропустили…

Как я понял, этот экономист попросился (а может, дал согласие Ежову?) на Лубянку, но переход не состоялся. «Судьба Евгения хранила…» Вот уж повезло так повезло, иначе не избежать бы Модесту Рубинштейну участи коллег по команде Ежова.

После небольшого «уклона» возвращаемся на «генеральную линию» — в НКВД. Новоиспеченный нарком остается секретарем ЦК и председателем КПК, но в этой Комиссии практическое руководство осталось за Шкиря-товым, и Матвей Федорович, можно сказать, в поте лица помогал Николаю Ивановичу разворачивать всеохватный террор против партийной массы. Как водится, Ежов замыслил сменить, конечно, не сразу, все руководство наркомата, заселив опустевшие кабинеты отчасти «своими» людьми, известными ему по предыдущей совместной работе. Одним из первых оказался отец. Дадим ему слово. Цитирую показания.

«Дело происходило следующим образом. После назначения Ежова народным комиссаром внутренних дел Союза ССР, в октябре 1936 г. он вызвал меня к себе и предложил перейти на оперативную работу в НКВД.

…я категорически отказался, заявив, что по своему складу не подхожу для оперативной работы и могу быть использован только на хозяйственной работе, поскольку располагаю соответствующим опытом».

Спустя некоторое время:

«Вызвав меня вторично, Ежов предложил перейти в Наркомвнудел на хозяйственную работу, заявив, что вопрос уже предрешен и что на днях я получу выписку из постановления ЦК ВКП(б) о своем назначении начальником Административно-хозяйственного управления НКВД СССР. Действительно, в октябре 1936 года я был назначен на эту работу». Таким образом отец, ранее никакого касательства к «органам» не имевший, в одночасье стал чекистом руководящего уровня, сменив на посту начальника АХУ верного яго-динца Островского.