А у нас на Венере. Фантастическая повесть - Червяков Александр. Страница 8

Голоса стихают. Затем снова топот ног техников, снова металлический стук ящика о палубу. Затем свет в ангаре гаснет. Я выдыхаю с облегчением.

Проходит ещё полчаса или чуть больше. Штанина экзоскафа, сперва казавшаяся такой уютной, оказывается на поверку тесной и неудобной. В ноги, в зад и в бока упираются какие-то металлические то ли скобы, то ли контакты. А самая большая – это педаль, на которую ногу ставят. Под самый мне подбородок, и несёт от неё металлом, горелым машинным маслом и пылью. Я пытаюсь пошевелиться и как-то поменять положение, но получается у меня это очень плохо. Места, в которые врезались железяки, начинают противно ныть.

Время тянется невыносимо медленно. Я замираю и прислушиваюсь. Судя по шороху и едва заметным подёргиваниям внутренней обивки экзоскафа становится ясно, что у Сеньки точно такие же проблемы.

– Сеня, ты как там? – спрашиваю я тихо.

– Рома, а сколько по времени спуск до поверхности?

– Думаю, часа два, не меньше. Нам же не просто вниз, а ещё до северного полюса лететь. Долго. А что?

– Да я это… Ну, понимаешь… Ну, в туалет хочу…

Тут до меня доходит. Тьфу ты, заговорщики, герои космоса, всё на свете продумали, кроме самого простого и элементарного… Если нам до старта ждать ещё часа два, да ещё как минимум два часа вниз, то… Нееет! Эээээй, алё! Мне же не три годика! Так, надо что-то придумывать, и как можно скорее…

– Слушай! – шепчу я. – Нам же не надо ждать пока мы вниз спустимся. Надо только до старта досидеть, и всё. А как стартанём, вылезем, а тут камбуз и санузел сразу рядом, по правую руку.

– Так мы же лететь будем в атмосфере? Знаешь как трясти будет?

– Ничего страшного, зато все взрослые будут в салоне, да ещё и пристёгнутые к креслам. Никто ничего не услышит, мы сбегаем, потом вернёмся сюда и уже до посадки.

– Тогда ладно.

Проходит ещё полчаса, а может и целый час. Тесная штанина не даёт двигаться, острые железяки, кажется, хотят проткнуть меня насквозь. Терпеть уже просто невмоготу; блестящая идея пробраться на челнок и спрятаться в экзоскафе на поверку оказывается совсем не такой уж блестящей. И, между прочим, Сенька прав – трясти челнок на спуске будет жестко, может и об стенку шибануть, и об потолок; да и сумеем ли мы вылезти из этих проклятых штанин при такой болтанке?

Неожиданно в ангаре снова зажигается свет. Слышны шаги, возня, затем крышка кабины широко распахивается. Внутрь заглядывает молодой техник и светит фонариком вниз.

– Я думал, товарищи учёные, вы только ящики с оборудованием не по инструкции в ангаре возите, а тут, оказывается, ещё и в экзоскафе контрабанда сидит!

Техник, тот самый, который был с фонариком, ведёт нас по неширокому коридору. За руки, как маленьких.

– Ну и навели же вы шороху, черти окаянные! Всю станцию на ноги поставили, все пуски вниз экстренно отменили. Ох и задаст вам главный по самое не соскучишься!

Я ушам своим не верю.

– Нас что, к Архидемону?! – и едва уворачиваюсь от подзатыльника.

– Кому Архидемон, а кому Виталий Борисович и начальник станции! Руку давай – и вперёд, шевели колготками!

Становится страшно. Куда-куда, а на ковёр к Архидемону я ещё ни разу не попадал…

– А папа где?

– И все папы уже там, объяснительные пишут. Так что будет вам и папа, и мама.

Ещё хуже. К начальнику станции, да ещё и с родителями – так даже в жутком сне не бывает, наверное.

– А как вы нас нашли?

– Обыкновенно, как. Мама твоя забеспокоилась, позвонила в школьный центр, сказала ты не вымыл посуду, хочет с тобой поговорить. А тебя нет. Кинулись туда, сюда, через пост охраны ты не выходил. Потом и друга твоего тоже хватились. Стали искать везде, нашли срезанную решетку в подсобке, подняли тревогу. Кто-то из исследовательского отдела позвонил, сказал что видел Сеню с каким-то мальчиком в турболифте Б. Стало ясно, что вас понесло на пусковую, все пуски срочно отменили, все челноки велели обыскать, да и спрятались вы, кстати, не шибко умно…

Я иду по коридору и думаю.

– То есть, если бы я вымыл после завтрака посуду, то мама бы не забеспокоилась, и мы бы спокойно улетели?

– Забеспокоилась бы, не сомневайся. Если сомневаешься, плохо же ты разбираешься в мамах… Вперёд!

Кабинет у Архидемона маленький и мрачный. Полкабинета занимает терминал связи, полкабинета – стол и огромное кресло. Каким чудом там помещаемся ещё и мы – я, Сенька и оба папы – совершенно непонятно.

Главный говорит негромко, но так и такие слова, что хочется провалиться сквозь палубу. Что мы сорвали сразу несколько пусков; что мы испортили многодневную работу кучи людей; что если бы наша задумка удалась, то мы наверняка бы погибли; что в нашем возрасте в голове должно быть больше ума, чем у двухлетнего младенца…

Красивый земной костюм на мне измят, перепачкан и в нескольких местах порван. Сенька выглядит не лучше. Мне до тошноты стыдно, я упорно гляжу на носки своих башмаков. По правде сказать, редко когда я чувствовал себя так плохо.

Но потом становится ещё хуже. Намного, намного хуже. Потому что Архидемон начинает отчитывать моего папу. И вот когда он доходит до того места, что никакой папа не бригадир, а разгильдяй и позор станции, я не выдерживаю, опускаюсь на корточки, закрываю руками лицо и начинаю тихо реветь.

Начальник станции замолкает, встаёт с кресла, выходит из-за стола.

– Проняло? Ну-ка, вставай, чертёнок! – говорит он.

Я поднимаюсь. Сенька стоит рядом и тоже слышно, что ревёт.

Голос Архидемона вдруг изменяется. Только что он был холодным и чужим, а теперь – спокойный, деловой, даже с юмором.

– Ну что, Анатолий Сергеевич, Иван Андрианович, как мы поступим с этими насквозь вымокшими, да ещё и грязными, орлами? Хорошенько выдерем? Или оставим на месяц без сладкого? Или на пару месяцев – без видеоигр?

Чихал я на ваше сладкое. Но два месяца без видеоигр? Да я скорее умру, уж лучше ремень… Хотя главное – Архидемон больше не ругается на папу…

В кабинете абсолютная тишина, только гудят вентиляторы терминала связи. Дурацкие слёзы застилают мне глаза, ничего не видно.

– Да, кстати, – это снова Главный – это не те ли самые два джентльмена, которые, по слухам, меньше недели назад учинили в школе безобразную драку?

– Они самые! – это уже Анатолий Сергеевич.

– Вот оно что. Ну тогда поступим так: а ну отвечайте, кто был зачинщик? Кто придумал эту глупую и опасную выходку? Вот его мы и накажем по полной программе. Ну а второй, который меньше виноват, он так и быть, посидит дома пару дней без пирожного на ужин, и будет.

У меня даже слёзы от такой наглости высохли, как не было. Вот уж фигушки!

– Виталий Борисович! – (Виталий Борисович – это Архидемон) – Это я всё придумал… И костюм, и схему вентиляции…

Я только хотел сказать, а Сенька уже первый успел!

– Виталий Борисович, он врёт! Я всё придумал, и респираторные маски, и резак, чтобы решётки срезать, тоже мой… В смысле, я у папы взял…

А вот это уже я. Начинаю фразу громко и смело, но заканчиваю почему-то почти шепотом. На какую-то секунду в кабинете снова слышен только шум вентиляторов.

Тут Архидемон, отец и Анатолий Сергеевич начинают хохотать. Что я смешного сказал, совершенно не понимаю.

Архидемон проходит за стол и снова садится в своё огромное кресло.

– Нет, это прямо-таки классика детского кино! Какая трогательная сцена, а? Четыре дня назад чуть не разнесли в драке школьный центр, а сегодня друг за дружку хоть на поверхность без экзоскафа! В общем так… На первый раз с вас, полагаю, вполне достаточно. Так что можете возвращаться в жилой блок, и чтобы у меня без всяких там!

Я не верю своим ушам. Неужели пронесло?

Но тут он начинает сверлить глазами Сеньку.