Подводная лодка - Буххайм Лотар-Гюнтер. Страница 107

Я мысленно увидел низкую, широкую кровать, претенциозный узор роз на потолке, отделанные бахромой шторы. Я почувствовал сухую и благоухающую кожу Симоны. Симона никогда не потела. Как она любила свое ладное, изящное тело — как она двигалась, постоянно ощущая саму себя…

Я сидел в одиночестве посреди кафе, не отваживаясь поймать ее взгляд, но мой взор следовал за ней, когда она вышивала свою дорожку между столиков. Она двигалась с волнообразной грацией матадора. Ее артистичные движения определялись расстановкой мебели, но каждый раз она исполняла их с новыми вариациями. Симона уклонялась от кресел, как будто это были рога быка, качнув в сторону свои бедра или деликатно втягивая свой животик. Она манипулировала белой салфеткой как плащом. Я заметил, что она никогда не касалась краешка или спинки кресла, даже вскользь. И еще был этот ее смех. Она рассыпала свой смех, как блестящие монетки. Снова и снова темно-лиловый джемпер мелькал в поле моего зрения. Тщетно пытался я удержать свои глаза на газете игнорировать стремительное лиловое пятно. Что вдохновило ее носить эту утонченную комбинацию лилового джемпера и серых брюк, очень особый лиловый — ни чересчур красный, ни чересчур синий — с картины Браке? Ах, этот маленький джемпер из ангоры!

Кафе было переполнено местными жителями, вернувшимися с пляжа и жаждавшими выпить. Официантка просто сбилась с ног. Было просто удовольствием наблюдать Симону, как она обращалась к ней у кассы между пробежками официантки по кафе и делала ей замечания — исподтишка, с мягкой угрозой кошки.

Снаружи жара мерцала как отполированная медь. Я не мог отважиться выйти наружу — пока еще не мог. Я наслаждался прохладой покрытого плиткой пола и холодом, который проникал сквозь мою легкую льняную куртку в тех местах, где мои предплечья опирались на мраморную крышку стола. Это жара не позволяет мне уйти, говорил я сам себе, а вовсе не близость Симоны. Внезапно она уселась за мой столик с вязанием. Еще один ее джемпер чародея, но на этот раз желтый — насыщенный и однотонный лимонно-желтый. Она держала начало вязания на своих коленях, а клубок желтой шерсти положила рядом с собой. Как будто бы было недостаточно лилового и серого! Она спросила, нравится ли мне этот цвет. Нравится ли? Это просто праздник для глаз — самый очаровательный желтый цвет, какой только можно представить себе. Под ней — холодный бело-голубой плиточный пол; за ней — буфет, выкрашенный в орехово-коричневый цвет…

Я как наяву слышу наш разговор. «Мы должны быть осторожны». — «Почему всегда осторожны?» — «Мы должны позаботиться об этом — оба должны». — «Кто может нам запретить?» — «Глупая девочка, 'запретить' — это слишком мягкое название для того, что они могут с нами сделать!» — «Je m'en fiche!» — «Но мне не все равно — я хочу, чтобы мы прошли через все это». — «Фу! Никто не пройдет». — «Нет, мы оба пройдем».

Тот раз, кода она встретила меня на станции Савенай… Бог знает, где она достала автомобиль. Она не давала мне говорить, потому что знала, что я приду в ярость, она просто вела машину как маньяк. «Tu as per? Не беспокойся. Если мы увидим военную полицию, я нажму на газ. Эти типы всегда промахиваются».

Я вспоминаю утро перед нашим отходом. Симона, поджигающая волосы на моем правом бедре горящей сигаретой: «Это прекрасно пахнет, совсем как у поросенка». Она дотянулась до отороченного мехом ремня, зажала конец между своим носом и верхней губой, изображая усы, посмотрелась в зеркало и скорчилась от смеха. Потом она надергала пух из одеяла и запихала себе в нос и в уши.

Урок немецкого: «Я в вашем распоряжении — я здорова — je suis d'accord — и я очень счастлива с этим — об этом — как ты говоришь? J'ai envie d'etre совращена. А ты, ты Scheisskerl!  [44] Ты обделался, ja? Ты слишком тупой, чтобы быть милым. Ты должен ласкать меня — здесь, в этом месте. В этом нет ничего хорошего, tu ne fais que jouer au piano. Я очаровательна, не правда ли? Что тебе больше нравится, моя грудь или твоя грудь? C'est drôle, эти волосы на твоей груди. Drôle de garcon, toi!» Она затряслась от смеха. «Ты становишься жирным — je t'assure — ты становишься жирной дубиной. А теперь я тебе кое-что спою…» и она поет игривую песенку на французском.

И все это актерская игра? Все это притворство? Ответ Ла Бауль на вызов призрака Мата Хари?

А еще утро нашего отхода в море…

Симона с поникшими плечами неподвижно сидит у стола, заплаканные глаза не отрываются от меня, губы полуоткрыты и видна полупережеванная масса булочки, масла и меда.

«Ну-ка давай, ешь!»

Послушно она начинает жевать. По щекам ее скатываются слезы. Одна повисла на кончике носа. Слезинка была мутной — я это почему-то особенно заметил. Это наверное была соль. «Давай-ка доедай, будь хорошей девочкой». Я схватил ее за шею, как кролика, взъерошив вверх ее волосы обратной стороной ладони. «Давай, ешь. Нет нужды беспокоиться, я обещаю тебе».

Я был благодарен ей за толстый белый свитер с вывязанными косицами. Это дало мне возможность сказать хоть что-то. «Как удачно, что ты закончила этот свитер вовремя — мне он понадобится. Там в море будет чертовски холодно».

Симона подыграла мне. Она громко засопела. «Эта шерсть — просто чудо. От нее остался вот такой маленький клубочек». Она раздвинула большой и указательный палец, чтобы показать мне — насколько маленький. «Méme pas pour quatre sous. Ты хорошо относишься к своим свитерам на флоте? Seras-tu fidèle à ton свитер — ты будешь ему верен?»

Она снова зашмыгала носом, сдерживая вздохи и смеясь сквозь слезы. Она старалась быть отважной. Она знала — наш поход не будет пикником. Никто не скажет ей ничего, как это могло бы быть в случае с женой подводника, и все же она знала всегда, когда подлодка не возвращается вовремя. Случайные сведения? Нет, всегда была сотня легальных способов узнать правду. Матросы, бывшие завсегдатаями кафе, больше не появлялись. Французские уборщицы в квартирах, где постояльцами были немецкие моряки, знали, когда команда уходила в море и когда, основываясь на прошлом опыте, они должны были вернуться. В целом всегда было слишком много разговоров. И все же, и все же…

Тепло разлилось во мне. Это не было искусной игрой актрисы, ты, подозрительный подонок! Никто не смог бы так хорошо сыграть. У меня перехватило в горле.

Старые бретонские часы прозвонили шесть тридцать, но они спешили на десять минут. Мы находились в неверном временном пространстве. Водитель приедет за мной через десять минут. Симона занялась моей курткой. «У тебя здесь пятно, mon petite cochon». [45]

Она усердно принялась тереть его.

«Это не прогулочный пароходик, ты же знаешь».

Я мог вспомнить каждое сказанное нами слово. «Я пойду с тобой в шлюз». — «Нет, ты не можешь. В любом случае, он охраняется». — «Pas de problème — я достану пропуск медсестры. Je veux te voir sortir». — «Пожалуйста, не делай этого, это будет неудобно. Ты знаешь, когда мы уходим — ты сможешь увидеть нас с побережья через полчаса». — «Да, но такими маленькими. Comme une allumette [46]».

Снова это слово. Замершее в красно-желтом спичечном коробке. Я сфокусировал свою память, поймал объект щупальцами воспоминания: столик для бриджа с коричневыми ожогами от сигарет на бледной столешнице из сливового дерева. Теперь было совсем просто вызвать в воображении узор напольных плиток, которые выглядели как трехмерные кубики или негативные геометрические углубления, в зависимости от того, на что сначала натыкался глаз, на черную или на белую плитку…

Снаружи заскрипели тормоза. Через мгновение проблеял звуковой сигнал. Водитель, береговой артиллерист, был одет в серую полевую форму.

Симона провела пальцами по новому свитеру. Она снова сделалась такой маленькой по сравнению со мной, такой маленькой, что мой подбородок касался ее темени.

«Твои ботинки — почему они должны быть такими большими?»