Подводная лодка - Буххайм Лотар-Гюнтер. Страница 59

Диван был украшен узорами темно-красных виноградных листьев, шторы — необычно большими гортензиями, ковер — розово-красными цветами фантастического вида. И еще были черные бархатные силуэты церквей, куропаток и ветряных мельниц. К счастью, свет красной лампы скрывал большую часть этого ужаса — даже стаканы с липким зеленым зельем превратились в почти черные в приглушенном розовом свете.

«Что это вы пытаетесь с нами сделать?» — требовательно спросил Фридрих. «Отравить нас?» Он сделал большой глоток и передернулся.

«Я надеюсь, вы так не думаете, только потому, что мы вас пригласили …» — ядовито начала рыжеволосая. Фридрих резко оборвал ее. «Мне никогда это не приходило в голову, дорогая». Несколько раз пропищало сопрано. «Эй, руки прочь! Что это ты надумал делать?» Снова Фридрих: «Только то, что вполне естественно».

Позже: рыжеволосая, которая удобно устроилась на ковре с Фридрихом, начала прерывать его поток светской болтовни жалобами. «Мы респектабельные замужние женщины, знай это — мой муженек сержант!»

Внезапно другая — блондинка, которая лежала распростертая рядом со мной на диване с расстегнутой блузкой — обвила своими руками мою шею.

Позже блондинка отругала рыжеволосую за то, что все с нее началось.

«Ты просто сошла с ума! Я сдалась только тогда, когда вы двое начали кататься по кушетке».

«Люблю тебя?» — Фридрих начал нараспев произносить как бы слова песни. «Потому что я люблю тебя — я тебя трахаю, не правда ли?»

Его укротили неожиданной пощечиной, но рыжеволосая не знала нашего Фридриха. Как она ни извивалась, но в конце концов ее громко отшлепали несколько раз по заднице.

Бутылка с зельем упала, и стаканы разбились.

«Прекратите, вы двое!» — заверещала блондинка. «Вы с ума сошли! Что скажут соседи?»

Неожиданно я обнаружил, что Стармех неотрывно и настойчиво на меня смотрит косым взглядом. «Задумчивый», — насмешливо произнес он, «да, вот именно: наш задумчивый корабельный поэт».

Я повернулся, обнажил зубы и зарычал, как хищник. Стармеху это понравилось. На его лице долго оставалась ухмылка.

Запись Командира в корабельном журнале за пятницу: «Ветер северо-западный, 6–7 баллов, море 5 баллов. Двигаемся поисковыми курсами».

СУББОТА, 43-й ДЕНЬ В МОРЕ. Я стоял предполуденную вахту с мичманом.

За ночь ветер превратил спадавшую зыбь в белозубые гребни зеленых волн. К счастью, волны теперь у нас были прямо по носу, а не в левый борт. Я не знал, что вызвало ночью смену нашего курса.

Залпы брызг кусали мое лицо. Вода проникала за воротник моей штормовки и стекала по груди и по спине, заставляя меня дрожать.

Направление ветра менялось, равно как и сила отдельных шквалов.

На почти непрерывный серый фон неба были наложены более темные облака, как курганы грязного хлопка. Всеобщая и угнетающая мрачность не смягчалась никакой более дружественной тенью, если только не считать белые прожилки на боках серо-стальных волн и грязно-белую пену на их гребнях. Мертвенно-бледное свечение отмечало то место, где должно было быть солнце.

В середине вахты небо впереди нас затвердело в стену черновато-серого гипса, которая простиралась от горизонта почти до зенита. И вдруг стена ожила. Щупальца паров простерлись и охватили небо, быстро гася последнее слабое свечение рассеянного солнечного света. Воздух постоянно становился все плотнее, наполненным тяжестью. Вой ветра стих, но временное затишье только оттеняло зловещее шипение волн.

И затем шторм ударил в нас. Он выпрыгнул из неясной темной стены с неожиданным неистовством, которое сорвало с волн их серо-зеленую кожу.

Волны, которые становились с минуты на минуту все более и более крутыми, надвигались на нас, как стая голодных волков. Небо было непрерывным мышино-серым пластом, казалось, неподвижным, за исключением мест, где несколько более темных заплаток на его в целом равномерной поверхности выдавали, что весь небосвод был в разрушительном движении.

Некоторые волны поднимались выше, чем остальные, как будто бы приведенные в ужас нависающим небом, но шторм бросался на них и срывал их содрогающиеся гребни.

Пение штормового леера становилось все пронзительнее. Он взвизгивал, ревел и завывал на каждой немыслимой ноте и степени интенсивности. Каждый раз, когда нос лодки зарывался в волны и леер погружался, его резкий голос моментально утихал, но только для того, чтобы возобновиться, как только мы поднимались из бледно-зеленого водоворота. Водянистые вымпелы, которые слетали со штормового леера, срывались и разрывались на куски ветром как старые тряпки — уносились прочь в мгновение ока.

Упершись спиной в основание перископа, я поднялся над обносом мостика достаточно высоко, чтобы держать под наблюдением всю носовую часть подводной лодки.

Ветер сразу же грохнул меня дубиной по голове. Это больше не было движущимся воздухом, эфирным элементом, а стало твердой материальной субстанцией, которая забивала мне кляп в рот, как только я открывал его.

Наконец-то шторм, который заслуживает названия «буря»! Я почти вопил от возбуждения. Прищурив глаза, я запечатлевал в памяти волны в действии, картины мира в агонии сотворения.

Потоки брызг хлестали по моему лицу и вынуждали меня укрываться за обносом мостика. Мои веки начали распухать, а ноги в морских ботинках промокли насквозь. Мои краги были равным образом бесполезными. Я давно уже передал их вниз насквозь промокшими. Суставы моих пальцев были белее, чем я их видел когда-либо — суставы прачки.

Ванна из листового металла, в которой мы съежились, сзади была открыта. Это не имело никакого права называться мостиком. Наше место наблюдения не имело ничего общего с закрытым мостиком надводного корабля, которое было сухим, теплым и безусловно предоставляло защиту от ударов моря.

Мостик подлодки U-A был не более, чем щитом или бруствером. Он был открыт сзади, и не предоставлял с этого направления никакой защиты, хотя волны могли опуститься на нас и с кормы.

Основное время вахты я провел по колени в крутящемся потоке, который дергал и тащил меня за ноги, как горный поток в паводок. Не успевала вода уйти в корму и через шпигаты, как уже снова звучал крик Крихбаума «Держись!» и следующий залп ударял по мостику. Я пригибался, как боксер на ринге, опустив на грудь подбородок, но коварные волны вместо прямого удара левой наносили мощный апперкот.

Чтобы удержаться на ногах, я вжался между главным прицелом и кожухом мостика. Было мудрено удержаться, хватая воздух легкими, когда весь отяжелел от мокрой одежды. Нельзя было надеяться только на страховочные пояса, как бы надежно они не выглядели.

Украдкой я взглянул в корму. Невозможно было ничего разглядеть дальше поручней и зенитной установки. Вся корма была укрыта толстым одеялом бурлящей пены. Выхлопные заслонки дизелей были невидимы, как и их клапаны забора воздуха. Двигатели вынуждены были всасывать воздух из отсеков подводной лодки.

Одеяло пены над кормовой частью лодки быстро утончилось и показалась корма, срывавшая последние его клочья. Белые усы воды струились по обоим бортам корпуса. Стали отчетливо видны выхлопные заслонки. Маслянистый голубоватый выхлоп дизеля поднялся в воздух и был сорван порывом ветра прежде, чем он смог расшириться.

Прошло лишь несколько секунд, как новая волна обрушилась на боевую рубку с глухим стуком и поднялась высоко вверх, как прибой разбивается о риф. Две стены сверкающей пены встретились за боевой рубкой, с ревом столкнулись и устремились в небо. Корма скрылась под новым водоворотом. Затем корпус поднялся вверх сквозь крутящиеся потоки, поднял кипящие массы воды вместе с серовато-белой пеной и с содроганием сбросил последние оставшиеся клочья. На несколько мгновений вся корма была видна. Затем волны выбросили свои пенящиеся кулаки и снова покрыли ее. Этот цикл был бесконечным и без вариаций: погружение в воду и всплытие, падение вниз и затем подъем вверх.