Избранное: Христианская философия - Жильсон Этьен. Страница 202

В своих блестящих статьях, четкостью содержания составивших гордость французской науки, Этьен Жильсон не просто воссоздает мысль бл. Августина, св. Бонавентуры, св. Фомы Аквинского. Он не рассматривает их извне, но входит внутрь их творчества и духа и, не удовольствовавшись простым описанием трудов этих великих учителей, отдается их мысли, позволяет им себя увлечь. Если историка уподобить птицелову, то историк Жильсон оказывается плененным пением своих птиц. В этом и состоит его отличие от других сотоварищей по этой профессии, для которых истинная тайна истории всегда остается чем-то внешним, чужим и которые, чтобы сохранить свое жалкое и иллюзорное господство, защищаются от вторгающейся реальности с помощью тщательнейших антисептических процедур, автоклавов, карболовой кислоты, резиновых перчаток и марлевых повязок. Пеги, с которым Жильсона объединяет ряд общих черт, заставил бы замолчать всякую критику в свой адрес. Но здесь и открываются перед нами все величие Жильсона, его великодушие и смирение. Усвоив уроки своих учителей и ведомый ими туда, где они обитают, он, как и они, соединяет opus philosophicum [1217] с принципами христианской жизни, он, как и они, философствует в вере, сохраняя и философию, и историю в безупречной строгости и самостоятельности.

Именно с этих позиций он вынужден был прямо поставить жизненно важную и сложную проблему христианской философии, вызвав этим удивление у сорбоннских профессоров и скандал у схоластов, поддавшихся чарам увядшей сирены рационализма. И именно с подобных позиций этот крупнейший гуманист на своих лекциях вводит счастливых слушателей в высочайшие сферы духа и в сокровенный внутренний мир святейших докторов. Ваш друг, я полагаю, приложил немало усилий, чтобы открыть то, что в конечном счете касается лишь его одного и тайников его сердца и что тем не менее помимо воли проступает в его трудах. Но я также полагаю, что ему самому лучше известно, чего он хотел. Когда Жильсон с упорством, терпением и самоотверженностью, столь ему свойственными, основал в Торонто, при обстоятельствах, можно, сказать, провиденциальных, Институт средневековых исследований, всего за несколько лет сумевший утвердить свой авторитет, и задал ему дух строгой научности, не зависящий от игры общественных сил, он прекрасно сознавал, сколь необходим Новому Свету подобный центр высшего религиозного образования, сколь быстро его влияние распространится за пределы Канады. Он прекрасно сознавал, что трудится во имя апостольской идеи. Возможно ли, чтобы француз, католик не был миссионером? Этот ученый, по глубине познаний в строгости логики не знающий себе равных и преданно служащий бескорыстной науке — один из величайших миссионеров, которых Франция дала христианству. Сказав «христианство», я полагаю, что коснулся того, что составляет, как в плане спекулятивном, так и в практическом, основную проблему Этьена Жильсона, коснулся его великой мечты, волнующей его дух, и великой задачи, для разрешения которой он дарит нашей эпохе светоносные живительные прозрения, делающие его труды еще ценнее, а нашу признательность еще глубже.

М.-Т. д'Алверни, Анри Гуйе Предисловие [1218]

После кончины Этьена Жильсона, последовавшей 19 сентября 1978 г., вполне естественно было принести дань уважения его памяти со стороны официальных представителей тех университетских и академических кругов во Франции и вне ее, к которым он принадлежал. Но сколь бы искренни и волнующи ни были слова, произнесенные по такому поводу, в них неизбежно присутствует элемент церемониальности, чего Этьен Жильсон, как хорошо помнят его друзья, не любил. И напротив, рабочие заседания, посвященные его творчеству, представляются такой формой выражения признательности и преданности по отношению к нему, которая была бы ему близка и понятна.

Так родился коллоквиум под названием «Актуальность мысли Этьена Жильсона»: четыре заседания, проведенные в одном из помещений Коллеж де Франс на протяжении двух дней, 28 и 29 мая 1979 г. Выступления и дискуссии по четырем основным темам: о вкладе Жильсона в изучение того или иного автора или исторического периода, о его подходе к тому или иному метафизическому вопросу; и, конечно, об атмосфере, пронизанной духом полной свободы, которую Жильсон так ценил в других и в самом себе.

Жильсону доставило бы радость, если бы он узнал, что организаторы и участники наших собраний принадлежат к очень разным поколениям: наряду с друзьями и бывшими учениками — некоторые из них прибыли из Швейцарии, Польши, Бельгии и Америки — здесь были молодые философы, знакомые с Жильсоном только через посредство его книг.

Интерес, который способен вызвать тот или иной коллоквиум, и его, скажем так, шарм зависят от уровня импровизации, от способности создавать эскизы идей, намечать вопросы и вообще демонстрировать свободу и спонтанность слова, которое умеет летать. Verba volant [1219] [1220]. Мы не имели в виду публиковать «сообщения» о коллоквиуме; и настоящий сборник отнюдь не явился результатом подобного умысла. Нашей главной задачей было вернуться к вышедшей в 1949 г. в издательстве «Serf» книге «Этьен Жильсон, философ христианства». Не пришло ли время заново подвергнуть рассмотрению творчество Жильсона, к тому же выросшее за прошедшие годы в объеме, и подумать о том, что еще оно способно дать человеку сего дня?

Морис де Гандиллак Этьен Жильсон, несравненный учитель [1221]

Он умер в Оксере 19 сентября 1978 г. и был похоронен двумя днями позже в Мелуне, без пышности, подобающей академикам его ранга. Этьен Жильсон был лучшим, признанным и почитаемым во всем мире, знатоком средневековой мысли, а также прирожденным литератором, который увлекался проблемами эстетики и никогда не отделял философию от того, что он на старый лад называл Изящной Словесностью; он был человеком «со своей позицией», не боявшимся вступать в дебаты по актуальным вопросам, политическим или религиозным, не раз вызывавшим оживленную полемику.

Жильсон родился в Париже в 1884 г.; в 1904 г. он поступил на филологический факультет, чтобы получить звание лиценциата, а затем пройти конкурс на замещение должности преподавателя. Да, он, молодой католик, ничего не слышал о схоластике — ни в школе, где он получил свою первую ученую степень бакалавра, ни в лицее Генриха IV, где изучал философию. И там и там подавалась только пресная спиритуалистическая похлебка, более или менее кантовского направления. Парадоксально, но именно Сорбонна (эта Сорбонна, которую Пеги заклеймил как цитадель нетерпимого дюргеймианства) сориентировала нерешительного студента, одно время увлекшегося Бергсоном, на изучение Средневековья, путь к которому вел через изучение Декарта — решительного противника всякого прошлого.

Свой частично автобиографичный труд «Философ и теология», написанный в 1960 г., Жильсон посвятил учителям, спустя полвека воздав им должное за их либерализм и вкус к хорошо сделанной вещи. В частности, он упоминает здесь социолога Леви-Брюля, исследовавшего «до-логическую» мысль; несомненно, именно он, достаточно близко знакомый с Огюстом Контом, чтобы по достоинству оценить положительные аспекты средневекового «порядка», и в то же время интересовавшийся моментами преемственности в истории, которыми слишком пренебрегают, посоветовал ему искать начала некоторых картезианских доктрин в образовании, полученном в Ла Флеш автором «Рассуждений о методе».

Совет оказался удачным: диссертация Жильсона, защищенная в 1913 г. («Свобода у Декарта и теология»), способствовала тому, чтобы прояснить мысль Декарта, а его «Схоластико-картезианский указатель» помог избежать при чтении «Метафизических размышлений» некоторых ошибок (касающихся, в частности, употребления слов «объективный» и «формальный» в их средневековом смысле). Но самое важное, чего, конечно же, не предвидел Леви-Брюль, это то, что, отбросив в сторону эклектические тезисы иезуитов начала XVII в. и тем более «неосхоластику» монсиньора Мерсье, упорно и тщетно пытавшегося примириться с трансцендентальным идеализмом, Этьен Жильсон непосредственно обратился к трудам ангелического доктора, чтобы открыть их подлинный смысл. Сходный путь, хоть и в несколько ином роде, проделал Маритен, но он начал с более отдаленных времен и его отношение к собственному прошлому придало его сочинениям, особенно ранним, более полемический тон.