Успеть. Поэма о живых душах - Слаповский Алексей Иванович. Страница 35

— Ты меня запутал, Виталий. То ты против закона, то, наоборот, давай тебе правильный закон.

— Невнимательно слушаешь, — объяснил Виталий. — Я за порядок, а по закону он или какой-нибудь Сталин его установил, мне все равно. Ладно, теперь давай по делу. Но между нами, хорошо?

— Хорошо.

— Мы сейчас в Широком остановимся на пару часов. У меня там родственница, но Лариска моя терпеть не любит, когда я родственникам помогаю. Она очень строгая, если кто чужой. А там две девчонки маленькие, мне их жалко, я им кое-какие подарки везу, продукты. Короче, ты тут подреми или послушай, посмотри что-нибудь, а я пообщаюсь. С собой не зову, они посторонних стесняются. Не против?

— Не против.

Согдеев ел с большим аппетитом и быстро, но успевал и говорить.

— Это даже хорошо, что ты на обострение пошел. Будем играть с открытыми картами. И я тебе расскажу, что тебя ждет.

— Ты как в кино. Большой босс пугает клиента. Нормально, тут как раз обстановка тоже, как в кино.

— Понял тебя. На декорации похоже, не спорю. Когда тут открылось, я тоже подумал — как-то все чересчур, подделка под старину, официанты лакеев изображают, антикварные штуки, меню по-старому написано. А потом понял — это не подделка, это игра. С юмором все, если приглядеться. И я, согласен, тоже будто играю, с юмором, но сам посуди, разве я могу с тобой серьезно говорить? Грубо говоря, если уж мы в таком месте, я дворянин, а ты крестьянин, хоть и вместе за столом сидим. А если по-современному рассуждать, все еще проще: весь мир делится на два основных класса: те, кто управляет людьми, и те, кем управляют. Я из первого класса, ты из второго. И я, в сущности, этим все сказал. И был бы ты догадливый, ты бы встал и сказал: спасибо, батюшка-барин, что не высек меня, что на каторгу не сослал и в живых оставил.

— Наглеешь помаленьку? — хладнокровно спросил Антон, с удовольствием чувствуя, как в нем разгорается радостная злость.

— Наглеют снизу вверх, а я расставляю все по местам.

— Хочешь сказать, можешь высечь, сослать на каторгу и вообще убить?

— Не хочу сказать, а — сказал. И… — Согдеев с сожалением осмотрел опустевшие тарелки. — И на этом все. Есть вопросы? И учти, я по-человечески хотел поговорить. Ты сам нарвался.

Слушая Согдеева, Антон отпивал кофе, которого всего-то было на три-четыре крошечных глотка, и не заметил, как добрался до кофейной гущи. Вытер салфеткой рот, сплюнул в нее горькие крупинки, скомкал салфетку, положил на стол, взял высокий стакан с водой, поданный вместе с кофе, отпил, прополоскал рот, посмотрел на стакан, на Согдеева, который в это время приподнял руку, подзывая официанта. И плеснул в Согдеева. Попал в лицо, на рубашку и пиджак.

— Ну и мудак же ты, — сказал Согдеев, встряхивая головой и вытирая рукой глаза.

К нему бежал официант с полотенцем, Антон кинул на стол две сотенные бумажки за кофе, хотел встать, но тут что-то крепко, до удушья, обхватило его за шею.

— Что с ним сделать? — спросил голос сзади и сверху, над головой.

— Ничего, пусть проваливает, — сказал Согдеев.

Хватка ослабла, руки, прощаясь с его шеей, похлопали по плечам и провели по ним, будто что-то счищая. Антон встал, обернулся, увидел перед собой огромного мужичину в черном костюме, в белой рубашке с узким черным галстуком. Униформа телохранителя. Откуда он возник, непонятно. Впрочем, и неинтересно. Согдеев снял пиджак, официант двумя пальцами принял его.

— Высушить?

— Не надо, повесь на стул.

Официант исполнил.

— Что еще?

— Ничего, идите.

Официант удалился, Антон не знал, что делать. Выплеском из стакана он хотел поставить точку в разговоре, но теперь вышло так, что точка поставлена Согдеевым. И это неправильно. А как поступить правильно, непонятно. Сказать что-то вроде: мы еще посмотрим, кто кого? Глупо. Пригрозить обращением в полицию? Еще глупее. Намекнуть, что он об этом эпизоде и о словах Согдеева расскажет Насте? Глупо до невозможности. Получается, как ни поступи, все будет не в его пользу. И молча уйти — не в его пользу. И стоять молча — не в его пользу. И любые слова — не в его пользу. Приходится признать, что Согдеев — опытный вояка, умеет поставить противника в такое положение, что любой ход врага оборачивается проигрышем. Это в шахматах бывает, какое-то хитрое слово, Антон не помнит. Но, может, так даже лучше? Пусть сейчас Согдеев чувствует себя победителем, пусть торжествует, зато потом Антон что-нибудь такое придумает, против чего Согдеев и Настя окажутся бессильны. И, кажется, уже придумал.

— Ну ладно, будь здоров, еще увидимся, — легко сказал Антон, так прощаются с приятелем после короткого разговора на ходу.

Согдеев выглядел слегка озадаченным — он ожидал другой реакции. Это Антону понравилось.

— Хорошего вечера, — пожелал он охраннику и ушел, довольный собой.

Гардеробщик, увидев Антона, выскочил навстречу с его курткой. А ведь Антон ему еще и номерка не дал, значит, тот профессионально запоминает, кто во что одет. Антон не повернулся спиной и не подставил руки, как это делают в дорогих ресторанах и клубах. Перехватил у гардеробщика куртку, оделся сам. Для Антона такие моменты всегда стеснительны, он редко бывает в подобных местах, но знает, что положено давать чаевые. В кино это выглядит просто и ловко: обслуживаемый в гардеробе или в гостиничном номере небрежно подает обслуживающему неизвестно откуда взявшуюся купюру, обслуживающий с благодарностью принимает, все четко. А Антону как? — лезть в бумажник, искать купюру? — но какую, сколько положено давать? И вдруг там нет мелких, а только, к примеру, тысячные, не тысячу же давать? И уж тем более не металлическую мелочь, которая иногда месяцами лежит в отдельном кармашке невостребованной. Вот поэтому он сам и оделся: лучший способ не ошибиться в чаевых — не давать их вовсе. Ему показалось, что гардеробщик понимающе улыбнулся. От этого Антону стало еще более неловко. Он не любил, иногда просто ненавидел в себе эту провинциальную застенчивость, усложнение в простых ситуациях. И вдруг сказал гардеробщику:

— Знаете, никак не научусь давать чаевые. Проблема, да?

— Опыт нужен, знаете ли, — ответил гардеробщик. — Наши люди никак не привыкнут, что это вполне естественно. Многим до сих пор кажется, что давать унизительно, а брать тем более.

— А разве нет? Только не обижайтесь, но работы всего — снять пальто или куртку, подать, надеть. А платят, как за что-то серьезное, вот сколько вам обычно?

— Сотенку. Но не за работу же платят, это, как бы вам сказать… Добровольный налог на статус. Я богатый человек, пришел в богатый ресторан, даю чаевые и этим подтверждаю свой статус.

— То есть — понты?

— Они самые, куда же без них?

— Без них никуда, это точно. Но я вам не дам, ладно?

— Да ради бога! Мне один иностранец только что двадцатку долларовую дал, я вполне доволен! Сначала, вы правы, мне самому это унизительно казалось. А потом привык. И не только привык, философию подвел, мы же под все философию подводим. Сказал себе, что это не унижение, а смирение. Смирись, гордый человек! — помните, откуда?

— Нет.

— И не надо.

Тут вошла пара, мужчина с дамой. Дама в меховом коротком манто, мужчина в куртке, которая выглядела вполне обычно, настолько обычно, что Антон такую не купил бы — будто взята наугад с длинной вешалки в дешевых торговых рядах. Гардеробщик-интеллектуал тут же забыл об Антоне, метнулся к ним, но, остановившись в двух шагах, замер, ждал, склонив голову и вытянув руки по швам, пока мужчина разденет даму. Благоговейно принял манто, которое, не глядя, сунул ему мужчина, побежал за стойку и тут же вернулся, чтобы взять куртку мужчины. Окончания процесса Антон не видел.

В машине он включил двигатель, посидел, согреваясь, потом набрал в поисковике смартфона «Дмитрий Согдеев». Людей с такой фамилией оказалось немного, а Дмитрий Алексеевич Согдеев, человек с богатой биографией государственного и политического деятеля, бизнесмена и чиновника, был в первой же строке. Ничего, впрочем, особенного, таких деятелей десятки, а то и сотни тысяч, иначе откуда взяться на Рублевке и в центральных кварталах Москвы десяткам и сотням тысяч домов и квартир, стоящих миллионы, причем в долларах?