Истоки. Книга вторая - Коновалов Григорий Иванович. Страница 25

Александр глянул в наивно-непорочные глаза Ясакова.

– Эка, как взыграла самодеятельная фантазия. Был ты с заскоком, будто ветром подхваченный, наверное, до генерала дослужишься таким же.

– Нет, дорогой мой Саша, если бы я умел фантазировать, давно носил бы шпалу в петлице, – уже без шепелявости сказал Ясаков. – Где война – там побасенки. Скажем, выскочил ты из жестокой драки в чем мать родила, даже срам нечем пригасить, а в рапорте строчишь бодро: отошли на заранее подготовленные позиции… Командир, как петух: хоть в кровь, чуть не до мозгов проклевали гребешок, а кукарекай победным голосом… Мне такое геройство не под силу, и потому, упрашивай хоть со слезами, я ни за что не возьмусь командовать! – Ясаков заявил с такой категоричностью, будто отвергал мольбу всей армии взять ее под властную руку. – Ладно, Александр Денисович, пусть зубы не вставлю в этом разнесчастном городке, зато хоть на худой конец Марфу разыщу.

– Что-о-о? Ты после плена стал какой-то чокнутый. Твоя Марфута, чай, давно на Волге…

– Поблизости где-то она. Чую Марфу. Не такая она женщина, чтобы расстаться, не простившись. Она в своего отца-вояку. В каком-нибудь женском батальоне отличается. Мне бы Марфуту, как уголек горячий, с руки на руку перекинуть, а там хоть смерть.

– За смерть-то двинуть бы тебя по скворечнице. – Александр шутливо замахнулся наотмашь. – Ладно, погляди-ка, чирьяк на шее у меня.

Ясаков, разрезав ножом, выдавил чирий, приложил прохладный подорожник.

– Прежде никогда не паршивел, а тут как на беду.

– Жениться тебе надо, Александр Денисович, – вот спасение. Иначе зачиврешь окончательно.

– У тебя от всех бед один рецепт – женщина.

– Хорошая жена – это уже половина коммунизма… Ты холостой, тебе не грех покрасоваться вон перед теми.

За древним земляным валом горожане возводили укрепления. Желтой супесью выделялись крутые срезы противотанковых рвов. И Александр завидовал руководившим работами саперам: радостно, нарядно пестрели кофты молодых белокурых женщин среди траншей и окопов.

– Ладно, даю тебе час на поиски Марфы. Найдешь – стегани шомполом, гони на восток, а не увлекайся преследованием, Ясаков, не забежи случайно в тылы.

– Э, Саня, ее, может, в живых уж нет… Тоска и тревога гонят меня на поиски. Если найду, поиграю с ней пусть хоть в обгорелом доме и опять на геройский постный паек сяду.

– Не вздумай провожать до Волги. Говорю как другу: когда спасают народ, жизнь отдельного человека трудно уберечь. Да и нет такого человека, без которого не обошелся бы народ.

– Вона какие думы держишь за пазухой… Если так, товарищ Крупнов, не пойду…

– Не собачься. Оберегаю тебя.

«С чего усомнился во мне? – обдумывал в пути Ясаков диковинные слова своего сержанта. – Конечно, не хочется еще раз рыть могилу для себя… Сашка – он востроглазый, умеет ночевать в чужих думах. Сталевары – проворные дьяволы, опережают других рабочих. А нашего брата, строителей, всегда ругают». В то же время Ясакову было лестно, что командир – его ровесник, друг и земляк.

Обходя на тротуаре битое стекло, он поднялся в верхнюю на зеленых холмах часть города, пошел вдоль крепостной стены красного кирпича. Стена и привела его в садик, к черному памятнику; на каменную скалу воровато карабкался красивый разбойник в латах и стальном шлеме, а на вершине камня, размахнув могучие крылья, два орла защищали свое гнездо. Этот памятник и мемориальные темные доски в крепостной стене говорили позолоченными буквами о битве с Наполеоном, о гибели целых полков у стен города. Холодным покоем овеяло душу Ясакова, на минуту позавидовал он этим уже отмучившимся героям.

В тихом переулке залюбовался школой – фасад облицован бирюзовой керамикой. Сел на скамейку в холодочке, вытащил было кисет, но, снова взглянув на школу, постеснялся курить. Окунуться бы в прохладный сумрак, сесть за парту… Что-то неизъяснимо грустное будила в душе эта школа. Вышел санитар в пятнах крови на белом халате.

Ясаков спросил санитара, нет ли среди раненых женщин Марфы? Широко разводя руками, пояснил:

– Этакая крупногабаритная, а?

Санитар, придерживая пальцем дергающееся веко, сказал, что есть такая медсестра и зовут ее Леной.

Полусонный, как лунатик, он встал у ворот, раскинул руки, закричал на шофера подъехавшей санитарной машины:

– Вези дальше! Мы этих-то эвакуируем! Велено на Соловьевскую переправу.

Из кабины высунулась бритая, в пилотке голова шофера:

– Немцы оседлали переправу… ад настоящий… – сказал он устало и хрипло. – Разве правее Днепра взять?

Машина, трясясь, увезла изувеченных, стонущих.

Из-за угла магазина вышагнула колонна запыленных, небритых красноармейцев. Добродушный интеллигентного вида гражданин спросил проходивших солдат:

– Как дела, ребятки?

– Сходи – узнаешь! – дерзко и весело отрезал боец с забинтованной шеей. На запыленном лице блеснули белками злые глаза.

Гражданин покачал узкой головой, потом позвал какого-то Феоктиста чинить забор. Ясакову стало еще скучнее от грубости перевязанного солдата и оттого, что глупость человеческая границ не имеет: чинят забор в прифронтовом городе.

Молодая шалая бабенка в бордовой кофте и узкой юбке назвала Ясакова героем и, подмигнув, поманила в обезглавленную церковь, откуда несло запахом квашеной капусты и пива. Веня стыдливо отвернулся от нее.

«Рисковая какая! А с лица вроде строгая, как божья мать, – оглянулся досадливо, любуясь ее походкой. – А вдруг да и моя вот так же идет при мужиках?»

За школой у палисадника стояли два танка, а на изумрудно-зеленом целомудренном газончике развалился танкист в комбинезоне, положив шлем под медно-красную гривастую голову. У Ясакова защемило сердце.

Танкист сел, протирая глаза… Кажется, вчера, возвращаясь с бокса побитым, встретил Веня Рэма Солнцева, катившего бочонок пива. Та же синь в нагловатых глазах, тот же блатной, с хрипотцой голос:

– Венька, мать моя вся в саже…

Обнимая его, целуя в изрубцованную о траву щеку, Ясаков пришепетывал:

– Не укушу, жубов нету…

– Со старухой на печке спал? Зубы-то она выдула?

Как всегда в присутствии Рэма Солнцева, Ясаков почувствовал в себе ухарство, озорное желание и, подделываясь под своего товарища, предложил:

– Давай, Рэма, дрозда пустим, да посмешнее, а? Может, не увидимся больше…

– Нырнем, Веня, туда, где раки с пивом зимуют.

Потная красная буфетчица, та, что смутила Веню своей походкой, выкачала последние два литра пива, желающих же было человек пять работниц швейной фабрики.

Ясаков и Рэм алчно уставились на белую пену, облизывая губы. Буфетчица решительно протянула руки с четырьмя кружками пива к темным физиономиям солдат:

– Пейте, хлопцы!

Закрыв дверь на засов следом за ушедшими работницами, буфетчица поставила перед бойцами таз с красными раками.

Веня сел на свою каску, блаженно потея, отдыхая всем телом. Рэм взял буфетчицу под руку и, уходя с ней в глубь церкви, сказал:

– Шелуши, Веня, раков, а мы богу помолимся…

Ясаков услышал гул самолетов, частые выщелки зениток. Где-то рядом хрястнула фугаска, в спину толкнуло дверью, и он расплескал пиво в кружке.

Из глубины алтаря из черной волны дыма вышел Рэм, неся на руках буфетчицу. Голова ее запрокинулась, из лифчика вывалилась грудь, алая от крови.

Прибежали дружинницы с носилками.

Пахло свежерасколотым камнем на мостовой. По крышам ходили неловкие в брезентовых робах женщины, сбрасывали на мостовую плюющие огнем зажигалки. Старики и подростки засыпали их песком.

– Машка, кинь одну прикурить, – шутил внизу хромой мужик.

Рэм долго жал руку Ясакова.

– Сашке Крупнову поклон от меня… Да, брат, дает нам Адя прикурить.

– Какая Адя?

– Адька-стерва, Адольф Гитлер. – Рэм приклеил к верхней губе бумажные усы, поднял пальцами нос кверху, повернувшись профилем к Ясакову.

Не улыбнувшись, Веня махнул Рэму рукой, спорым шагом пошел по наклонной улице к Днепру, к своим.