Истоки. Книга вторая - Коновалов Григорий Иванович. Страница 77

– Нет такого народа! Это народец, национальная аномалия. Сильная нация сформирует из них отличных послушных рабочих.

На свой поздний завтрак за маленький круглый стол Гитлер пригласил Хейтеля и Геббельса.

– Мне подарили куропатку, а я вегетарианец, – сказал он. – Вы должны ее съесть.

Слуга Линге молча обслуживал их. Гитлер кормил овчарку Блонди кусочками черствого хлеба.

– Мой фюрер, а что, если нам укрепиться на Западном Буге и на Немане? Не помешает эта осторожность, – сказал Хейтель.

– Да вас насмерть перепугали русские! Да знаете ли вы, фельдмаршал, что русские выдохлись?!

Хейтель ответил, что неприятель превосходит немцев в пехоте, в танках, в артиллерии и авиации.

– Нет! – резко возразил Гитлер, отодвигая овощную котлету. – Русская стрелковая дивизия не больше семи тысяч. Танков у них нет, есть номера танковых дивизий.

Он отпил постного кофе, покачал головой.

– Превосходство русских? Да это же потемкинская деревня. Да это же самый чудовищный блеф со времен Чингисхана! Кто раскопал эту ерунду? Как я могу поручить вам разрабатывать план наступления, если вы имеете столь превратное представление о силе врага?

Хейтель встал. Сдержанно и твердо попросил освободить его от обязанностей координировать действия армий.

– Кто рвет со мной, тот рвет с Германией и ее народом. Вы не имеете права покидать меня, – сказал Гитлер. – Лучше Германии быть истребленной, чем коммунистической. Я умираю нравственно от одной мысли, что великая нация будет пригнута, принижена до общего уровня коммунистических идеалов равенства и братства… Вот уже разгуливает по Рейну негр. Возвышенный идеализм и романтика глубин немецкого духа заменяются животной чувствительностью варваров. Не поймут они ни Вагнера, ни Гете. Раешники под балалайку со струнами из бараньих кишок – вот их искусство. Семитский пессимизм, их мрачный бог, вытеснит божественных нибелунгов. Чем жить человеку, если нет заботы о детях, если их воспитанием занято общество безликих существ? Как устоять перед тоской смертности, если легенду о вечности заменят тьмой. Должен воскреснуть бесстрашный, жестокий дух древних германцев!..

И представилась Гитлеру битва древних германцев с римлянами на опушке дремучего Тевтобургского леса у разножья гор со сверкающими на вершинах снегами под весенним солнцем… Дрогнули перед железными легионами, побежали к становищу у озера, тут-то жены, сестры и даже матери рубили топорами трусов, перерастая в тот миг самих себя, из боли и крови превращаясь в бессмертную легенду. Широкоплечая арийка с белокурыми космами, с распахнутой на молочных грудях шкурой оленя, стерла с топора кровь мужа, накинула петли на шеи двум своим детям – сыну и дочери, привязала их к своим босым ногам и, поднявшись на дерево, повесилась вместе с детьми. Так вызревал непобедимый дух германцев. Фюрером такого народа повелело ему быть провидение.

Если же народ слишком ничтожен и самодоволен, чтобы осознать и осуществить цели фюрера, тогда он не вершитель судьбы, народ-ублюдок, и более сильные расы Востока победят его. Настоящие немцы умрут на поле боя, в живых останутся неполноценные, способные продолжать примитивную жизнь.

– Когда я думаю, что русские придут в Германию, что мне нужно отравить жену и детей… – сказал Геббельс и умолк, уйдя в себя.

«Гитлер – тоже несерьезно, фюреризм – временная динамическая вспышка. Если даже допустить возможность поражения Германии, она лишь расстанется с фюрером, не изменив своих национальных форм жизни, – думал Хейтель в пути домой. – Что бы там ни было, но армия. Германии не должна разделять участь тех или иных партий. Армия и родина древнее любых партий. Без армии нет Германии, а без партий она может жить. Армия не должна знать грязную, может быть, необходимую работу национал-социалистов. Всегда были санитары социальной гигиены – палачи, солдаты особых войск. Листья деревьев не должны знать, какие соки тянут незрячие корни в земле, цветите, плодоносите, ликуя на солнце, под дождем и ветром».

Хейтель простился с женой и уехал на Восточный фронт под Курск.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

И тут, в Тегеране, в советском посольстве, маршал Сталин со свойственным ему постоянством оставался верным многолетней привычке работать ночами. И все спутники его жили и работали, как у себя на родине: ложились, лишь когда гас свет в комнате Верховного Главнокомандующего.

Далеко за полночь Сталин отпустил Матвея Крупнова, надел шинель, вышел во двор. Он подвигал носом, уловив запах незримых во тьме поздних осенних цветов. Пахло щемяще-грустно, чем-то близким, может, потому, что недалеко, за горами, под такими же ярко высветленными звездами, Грузия… Там умерла его мать с глазами, как теплящиеся лампады… И ему показалось, будто в шелест сухого горного воздуха вдруг вплелся тот единственный на свете материнский, в сердце падающий зов – Сосо!..

Ветер с южных предгорий Эльбруса стекал через садовую опоясь Тегерана. Такой же пахнущий юностью, волнующий ветер на его родине, и гора называется почти так же – Эльбрус. Тут, в древнем городе с узкими улицами, тупиками, одноэтажными глинобитными домами, дворцами с зубчатыми крепостными стенами, он чувствовал себя уверенно, как дома. Со строптивостью выведенного из себя, чрезвычайно обремененного военными заботами хозяина думал, что давно бы побойчее торговали с русскими рыжебородые от мытья хной купцы, не сунься в дела светлоглазые въедливые джентльмены из Лондона. Они погубили в свое время Александра Грибоедова, овдовив прекрасную Нино Чавчавадзе.

Сталин всегда, а сейчас особенно горделиво радовался древней дружбе Грузии с Россией. В высокую историческую роль русского народа он со всей своей недоверчивой, тяжелой и постоянной страстью уверовал с юности. Вера в трезвый ум, бесстрашие и широту характера русского народа питала твердость духа Сталина в самые тяжкие моменты Отечественной войны. В сердце своем он ощущал сплав чувств и мыслей рабочих людей Востока и России.

В глубине двора горел свет в окнах старинного особняка с колоннами – там жил Рузвельт…

Позавчера, прилетев из Каира на самолете «Священная корова», он остановился в американской миссии, на окраине города. Но Сталин через Гарримана передал ему приглашение переехать в этот дом во избежание покушения: в Тегеране оказалось много вражеских агентов.

Перед началом официальных переговоров Сталин нанес президенту визит гостеприимства.

Сидя в коляске и приветливо улыбаясь, Рузвельт спросил, не хотел ли бы маршал обсудить коренные вопросы войны и мира.

Сталин прямо и спокойно взглянул в тонкое болезненное лицо с газовыми тенями под глазами:

– Мы можем обсуждать все, что захотим. Нам никто не помешает.

И они несколько минут говорили о положении на фронтах.

На другой стороне улицы, наискосок, в британском посольстве, жил Черчилль. За два месяца до встречи он предлагал в послании дислоцировать британскую и русскую бригады вокруг Тегерана, не ставя в известность иранское правительство: «Будем иметь эффективную ширму от неприятных людей, которым мы не так нравимся, как должны были бы нравиться».

Усмехаясь над повышенной тревогой Черчилля, Сталин ответил, что для обеспечения безопасности достаточно каждому взять с собой солидную полицейскую охрану.

Теперь, когда дело на конференции не ладилось, Сталин с особенным презрением называл про себя Черчилля трусом. Он знал, чего ищет этот политик с напряженным взглядом выпуклых серых глаз, шумно и аппетитно втягивая воздух длинными ноздрями мясистого носа. «Но чего бы Черчилль ни искал, уцелеет только Англия, империя развалится.

На свете хоть башней железною стой, Сотрет тебя небо всесильной рукой* ></emphasis> * Ф и р д о у с и. «Шах-Намэ».

Царствуют времена, а не цари, господин премьер-министр», – думал Сталин.

Все лето шли переговоры о встрече союзников.