Воин забвения. След бури - Счастная Елена. Страница 13

– Останься со мной, – прошептала девушка.

– Я не могу.

Но вопреки своим же словам Ставр взял её за плечи и безоглядно впился поцелуем в губы. Казалось, ничего в мире он не хотел в этот миг больше. Просто чувствовать её вкус и запах. Как можно сильнее и ближе. Торопливо он снимал с Млады одежду, касался гладкой кожи, которая будто бы сама льнула к ладоням, струилась под ними. Её плотно слепленное в тренировках тело теперь вдруг стало податливым и послушным каждому его движению. Он не мог остановиться. Никакого усилия воли не хватило бы теперь, чтобы заставить его оттолкнуть Младу. А она хваталась за него, прижималась теснее, словно верила, что это его удержит.

Следующую ночь, словно связанный тягой к дурманному зелью, он снова провёл с ней. И ещё седмицу после. День за днём. Пока одним утром не проснулся с ясным пониманием того, что ещё немного – и вырваться из этого круговорота не сумеет. На дне сумки он нашёл позабытую там карту с отметкой обители Ворона, оставил её на ворохе одежды Млады и ушёл.

Ставр знал, что она может и не выжить по дороге, пытался убедить себя, что это его не волнует, и никогда не старался нарочно следить за её судьбой. Он вернулся к обычной жизни, словно и не было в ней девушки с волосами цвета гречишного мёда и глазами, пылающими гневом и страстью. Не было свежего ветра, принесшего в его жизнь что-то кроме бессмысленности и скитаний.

Больше двух лет Ставр ничего о ней не слышал.

До того дня, когда встретился с урхасом Гильдии. Теперь первый раз за двадцать лет он не ощущал в себе сил выполнить приказ. И чем дольше думал о Младе, тем отчётливее понимал, что выполнять его не станет.

[1] Орюмцек – (арив.) паук. Так арияш между собой называют заказчиков.

Глава 4

Наказанные за драку ватажники остались в Беглице на попечении старосты Ратибора уже три дня назад. Но над войском как будто до сих пор висела тень того скверного случая. Кмети и вереги вовсе перестали даже взгляды бросать друг в сторону друга. А мужики из сотен, которые поначалу пытались влиться в ряды городских дружинников, теперь держались в стороне. На привалах это становилось особенно заметно.

Хальвдан, который долгое время угрюмо помалкивал, постепенно стал ворчать, дескать, Драгомир в первый же день довёл войско до раздора. Как они теперь будут сражаться бок о бок? Бажан безмолвно его поддерживал.

Сам же Драгомир на словесные выпады верега старался не обращать внимания. Сам знал, что с наказанием погорячился. Но в тот момент оно казалось ему самым справедливым. А на следующее утро, промаявшись полночи без сна, он чувствовал себя так, будто по нему проехался гружёный обоз – и дело было вовсе не в усталости от долгого дня. Голову озарило запоздалое благоразумие – но было уже поздно. Чуть пришедшие в себя за ночь Медведь и верег Дьярви после побоев продолжать путь никак не могли.

Тогда, тихо подозвав к себе Лешко, Драгомир приказал вернуть отобранный накануне меч кметю. Может, это хоть как-то поможет ему скорее оправиться.

За несколько дней слегка приноровившись к порядком заметённой дороге, войско теперь шло гораздо более споро. На привалы останавливались нечасто. Но, так или иначе, и лошадям, и людям время от времени нужен отдых. Поэтому, как только войско, пополнив припасы, миновало последнюю деревню большого племени Рысей, расселившегося от Кирията далеко на юг, Драгомир распорядился устроить длительную стоянку на ночь. Чуть погодя он обошёл обширный лагерь и с удовлетворением отметил, что настрой ватажников стал не столь напряжённым, как пару дней назад. Знать, притупились воспоминания, избитых воинов отжалели, свершившуюся несправедливость обсудили вдоль и поперёк. То и дело Драгомир всё же чувствовал на себе тяжёлые взгляды, но их стало много меньше.

Однако смутная тревога, что поселилась внутри ещё до отбытия за ворота детинца и часто не давала заснуть, всё никак не отпускала. Мешала, как заноза, которую не удаётся подцепить и достать из-под кожи. Даже проходя по лагерю, Драгомир невольно озирался: как бы не подойти слишком близко к мальчишке-вельду – ведь тот мог оказаться где угодно. Да, Младе было приказано надзирать за ним внимательно, но случается всякое. Очень уж не хотелось снова испытать то, что уже однажды довелось. Тогда всё словно трескалось, расползалось на части одной огромной раной, тонуло в глубокой боли, рвущей тело. После случившегося даже мир вокруг утратил часть красок, стал тусклым и мутным. Эта муть то становилась непрогляднее, то отступала. В самые тяжёлые моменты Драгомиру невыносимо хотелось позвать к себе Младу, чтобы развеять её. Но разве гоже правителю признаваться в слабости? Пусть даже и перед одним-единственным человеком. Где знает один – там и двое. А там и остальные.

Отвечеряв вместе с воеводами и тысяцким, которые тоже заметили изменения в войске, а потому подобрели, Драгомир сел на лежанку, медленно расстегнул корзно и бросил его тут же, на сундук. Скинул кожух, сапоги и в оставшейся одежде лёг. Попытался устроиться поудобнее, но походная лежанка нынче словно была набита иголками. Да и постель в замке сейчас вряд ли показалась бы ему более мягкой.

Лагерь понемногу засыпал, только время от времени перекликались дозорные. Ветер снаружи, весь день тихий и едва ощутимый, завывал всё сильнее, трепал холщовые стены шатра, норовил пробраться в каждую щель. Снежинки тысячами мелких крупинок били по поверхности, наполняя воздух еле различимым шелестом. Он становился всё громче и громче, пока не начал вызывать отвращение, точно сотни насекомых ползали вокруг.

Драгомир ещё долго прислушивался к тому, что происходит в лагере, пока его не накрыла тяжёлая дремота. Отрывки странного сна замелькали перед глазами, словно врываясь в распахнутое ветром окно. Сначала прозрачные, а затем осязаемые, наполненные светом давно прошедших лет. Пытаясь уследить за ними, Драгомир всё больше путался в одолевающих его образах. Яркие картины из детства преплетались с очертаниями ариванских домов и бескрайних северных просторов. Он как будто вновь проживал свою жизнь, вспоминал то, что видел когда-то.

Внезапно зыбкие образы потемнели, подёрнулись дымкой и отступили. Теперь на холме, опоясанном блестящей змеёй реки, стояли восемь идолов. Но не те, которые он когда-то приказал возвести в Кирияте. Древнее, окруженное кривыми, разлапистыми соснами капище казалось выше и старше их. От него исходил страх народов, чтущих Богов, словно дубовые идолы были пропитаны им. Дерево потемнело от непогоды и времени, но лики их были чёткими, словно вырезанные вчера. Люди копошились вокруг, подкапывали у основания, укладывали дрова и хворост. Лишь один человек наблюдал за кипящей вокруг работой со стороны. Драгомир не видел его лица. Незнакомец стоял поодаль, сложив руки за спиной и его тёмно-красный плащ трепал ветер.

Когда суета улеглась, кто-то поднёс незнакомцу факел; тот медленно обошёл вокруг каждого идола и поджёг их. Огонь расходился неохотно, лениво охаживал жадными всполохами основания божеств, поднимаясь всё выше. Темнота вихрем закручивалась над горящим капищем, сливалась с низкими седыми тучами; вороны с громким, наглым карканьем слетались к нему и кружили, как крупицы пепла у костра. Дымом заволокло всё вокруг, а когда он рассеялся, на месте капища уже стоял огромный каменный замок. Он намного превосходил по размерам замок в Кирияте.

Серые гранитные глыбы, из которых он был сложен, озарялись восходящим солнцем. Стяги с неразборчивым гербом то вскидывались, подхваченные ветром, то опадали. Медленно выползал из-за окоёма диск светила. Его заливало багрянцем, словно кубок – ариванским вином. Горели тем же светом разодранные на куски тучи. Стены замка, будто омытые кровью, оплывали расплавленным воском, растекались вниз по холму, окрашивали воды Нейры. Трава жухла под тягучими потоками, дымилась, земля вздрагивала от боли, пронизывающей её точно хворого человека.

Чужое дыхание послышалось сзади, и тяжёлая рука огладила по спине. Остановилась под левой лопаткой Драгомира, словно примериваясь. Казалось, ещё чуть-чуть и последует удар ножом, но время шло, вытягивая жилы, но ничего не происходило. Хотелось высвободиться из вязкого плена сновидения, но оно закончилось само, оборвалось, как верёвка от чрезмерного усилия. Вязкой тяжестью навалилось утро. Ночь напоминала о себе засевшими в памяти рваными образами, заставляя поверить в то, что всё же была.