Шандарахнутое пианино - МакГуэйн Томас. Страница 19
Потому-то когда Болэн пришел ни свет ни заря, катя перед собой стайку спущенных шин, гоняясь за отбившимися по всему шоссе, это показалось необычным в достаточной мере для того, чтобы хозяин станции беспомощно сместился на несколько неощутимых шажков ему навстречу в знак приветствия.
— Славный денек.
— Так и есть.
— В самый раз с эть-самыми. Спустили, никак?
— Да.
— Сам вижу. Надеюсь, их еще можно спасти.
— Придется спасать.
Мужчина яростно заработал, снимая шину с обода на первом колесе.
— Вот так пробой! — Что-то загремело; он пошарил внутри. — По этому колесу стреляли!
— Так точно, сэр.
Человек смятенно поднял взгляд, затем приступил к следующей шине.
— Что тут за покрышки?
— Шестислойные «Файерстоуны, Город и Деревня». Самоочищающиеся протекторы.
— И в это стреляли.
— Угу.
Мужчина выпрямился, свернув вспотевший лоб в угол локтя.
— Дальше никуда не пойду.
— В каком это смысле?
— В каком это я смысле?
— В каком смысле?
— В том смысле, что здесь была перестрелка.
— Я просто хочу, чтоб вы мне чертовы шины залатали.
— Просто залатал их, э, и вопросов не задавал? Как стар-добрый доктор Мадд залатал ногу Буту {116}? Давайте я у вас вот что спрошу. Вы историю себе читали? Вот что я у вас спрошу.
— Нет.
— Тогда давайте я вас с ней познакомлю.
— Не хочу я ни с кем знакомиться. Я хочу, чтобы вы шины эти залатали.
— Пальцем не двину без объяснения.
Двое мужчин были готовы на все. Болэну не к кому больше было обратиться. Хозяин станции имел дело с первым клиентом за уже какое-то время. Разрядку начал Болэн.
— Я их сам прострелил, — сказал он.
— Больше ничего мне слышать и не надо было. — Человек вытер руки о тряпку кирпичного цвета. — Вообще-то это попросту больше похоже на правду. — Он взялся ставить горячую заплату на первую шину. — Честность — вот лучшая политика, — добавил он.
— Ох ну вас нахуй, — вставил Болэн.
— Теперь говорите так сколько угодно. Я с вами не ссорился. Но когда вы сюда приходите и хотите, чтоб я начал вам чинить то, что явно результат перестрелки, так то ж вы тем самым от моей профессиональной этики отъедаете.
— Я сейчас закричу.
— Я не намерен садиться в федеральное исправительное учреждение ради делов на полтора доллара.
— Я сейчас заору «пожар».
— Они на что садятся?
— Они от «хадсона-шершня».
Мужчина закончил и взял с Болэна три доллара. Болэн сообщил, что ему казалось — делов там на полтора доллара.
— Ставка поднялась, — сказал мужчина, — из-за осложнений юридического свойства… «Шершень» этот, — сказал он, — вот так автомобиль была. Жми на всю катушку, если память не изменяет. Ну и движок был у нее. Втопил ногу — и она как с цепи срывается.
— Ага, только моя ни с какой цепи не срывается, куда ногу ни втапливай.
— Через дорогу перевезет?
— Еле-еле.
— А больше ничего и не нужно, — сказал владелец, напрягая ум подбором шуточки про ели и переход через дорогу.
— Когда-нибудь, — сказал Болэн, нахраписто фантазируя, — я себе обзаведусь пикапом «форд» с подножкой, 390-м движком и четырехскоростной коробкой. И стереодеку я себе тоже хочу, а там картриджи {117}Тэмми Уайнетт, Роя Экаффа и Мерла Хэггарда {118}.
— Еще б, но движок-то. Запорешь этого чувака, и пиши пропало. — Впрочем, владелец подхватил фантазию Болэна. Ему хотелось такой же грузовичок, те же стереокартриджи. — Разогнать бы этого хуесоса до 90. Поехать бы в Британскую Колумбию. И музыки бы по пути.
— В этом у вас что-то есть.
Хозяин станции помог Болэну вытолкать шины из гаража. Болэн их подпихнул, и шины наперегонки покатились вниз по уклону, разбежались и попадали наложившимися друг на друга параболами возле колонок. Болэн их собрал и запустил все сразу, а сам бежал и улюлюкал рядом, как полоумный. Если одна пыталась отбиться вбок, он пинком сурово загонял ее обратно в строй.
Когда он подогнал всю стайку обратно к лагерю, все четыре шины у него получили свои имена: Этел, Джеки, Леди Птица {119} — и Энн.
Хорошо нынче с таким задором. Ему еще на пушку брать.
11
Отчасти экспериментально, Энн спустила волосы из окна второго этажа. Черное и довольно невыразительное на фоне бревен, ее прекрасное, овальное, лисье лицо тем не менее светилось в стеклянном пространстве за нею.
Она отступила внутрь и принялась убираться в комнате. Транспортиры, объективы, полевые справочники, топографические карты Геодезической службы США, огрызки недоеденных яблок, все когда-либо воспроизведенные фотографии Доротии Лэнг {120}, теннисные шорты, трусики, банка-морилка, монтажная доска, дурацкие романы, книга по теософии, бюст Успенского {121}, пачка дешевых оттисков Пиранези {122}, ее дипломы и бюстгальтеры, ее антикварные мышеловки, ее таблетки дексамила и либриума, ее танги, шутихи, ее шары для бочче и графины, ее финская деревянная зубная щетка, ее «Витаванна» {123}, ее спортивный пистолет, парасолька, мокасины, шарфики от Пуччи, оттиски с надгробий, буйволиные рога, эластичные бинты, определители грибов, гигиенические салфетки, краситель для монограмм на канцелярскую бумагу, маска Элмера Фадда {124}, взрывающиеся сигары, книги «Скиры» {125} по искусству, чучело кроличьей совы, чучело мохноногого канюка, чучело танагры, чучело пингвина, чучело курицы, пластмассовый гранат, гипсовая пепельница-гремучка, снимки Болэна под парусом, за стрельбой, за выпивкой, смеющегося, читающего комиксы, снимки Джорджа, который мягко улыбается на сиденье у барьера валенсианской Пласы-де-Торос, аннотированная «История О.» {126}, серия фотографий телевиком — ее мать и отец выясняют на кулаках отношения у старого грузового канала в Вашингтоне, О. К. {127}, мастерка Болэна из команды его подготовительной школы, английское седло, крышка от «панамской зеленой», безуспешная автобиография Чарли Чаплина {128}, куклы, афиша фильма «На ярком солнце» {129}, меню из ресторана «Галлатуар» {130}, то же из «Коламбии» в Тампе {131}, то же из «Каменного краба Джо» {132} и еще одно из «Джо Мьюэра» в Детройте {133}, а также одна скрученная кожа сетчатого питона, навернутая на основание шведской орбитальной лампы из нержавейки — короче говоря, уйма барахла, валяющаяся от стены до стены неопрятной массой, на которую Энн накинулась с энергией, порожденной ее разлукою с Николасом Болэном.
Все размышленья ее касательно его, иные — в ее фантастическом стиле, иные — в рациональном, проникнуты были настроеньем невозможности. Умом она понимала, что ее воспитание запрещает любовный роман in extenso {134} с человеком, способным называть себя хамьем, тем, в ком довольно мало почтения к структуре ее происхождения, говоря антропологически, а оттого он способен назвать ее отца «мудаком». Но на задворках того же ума тихий голосок ей сообщал, что Болэн — тот, чьи невозможности можно приспособить к расширению ее духовных ресурсов. Не произошло ничего такого, чего она бы не могла перерасти; но тревожило ее немного — иногда, — что у Николаса, из-за некой всеобщей романтической хрупкости, не было вполне той же стойкости. Его эмоциональные утраты как-то умели превращаться в подлинные. Как в книжках, и оттого она завидовала.