Проклятие Ильича (СИ) - Шопперт Андрей Готлибович. Страница 4

— Эй, колдун, ты зывой?

Кто-то потряс Левина за плечо. Хрен там.

Кто-то потряс Владимира Ильича за отпинанное плечо снова. Больно.

— Больно! Плешь тараканья! Аккуратнее нельзя⁈

— Зывой, блатцы. Зывой колдун, — радостно сообщил трогальщик, наплевав при этом в ухо Ильичу.

— Чего ему сделается? Колдун — он и есть колдун. А ты видал, Ерким, как он стражника под нары запустил, так и гвардейцы не могут. Колдовской приём.

— Может и колдовской, — бас ответившего был степенный, архиерею впору.

— Глупендяй, ты Кобрун, это у него случайно вышло.

— Ах ты, мышь волосатая! Сам ты жабчерица пупырчатая. Сам — глупендяй. А это точно колдовской приём, скажи ему, Ерким.

— Может и колдовской. Фоня, дай колдуну воды, там под окном кринка.

— Сейсяс. Сейсяс напою тибя, колдун. На спину волоться. О сё, пей. Знатно эк тибя опупенец кливоногий плилозил сзаду дупинкой.

Владимир Ильич с помощью глупендяя Кобруна и шепелявого Фони перевернулся на спину и жадно припал к глиняному черепку, возможно и бывшему в детстве кринкою. Вода ворвалась в пустыню Гоби, что образовалась у Левина вместо полости рта. Хорошо. Ещё бы всё тело не болело, и глаза видели, и вообще хорошо.

— Ерохвост (задира, спорщик), — бас прямо в мозг вклинивался или ввинчивался, — Кобрун, положите колдуна на нары и укройте. А то не дотянет до костра.

Костра? Тут вечером костёр разводят, чтобы согреться? Прямо в помещении? С соломою на полу? Нет, точно пожарный инспектор тут деньги зря получает.

Событие четвёртое

Надёжность оборудования обратно пропорциональна числу и положению лиц, за ним наблюдающих. Закон Уатсона

Владимир Ильич проснулся от возни под боком. Не в переносном смысле — в прямом. Прямо вплотную к нему кто-то ворочался. Было не то чтобы холодно, но прохладно, и только правый бок, к которому кто-то пристроился, находился в комфортных условиях. Тепло, и мухи не кусают. Кусали с другого боку и за ноги ещё, и это были не мухи. Насекомые точно, но не мухи. Откуда в такой холод мухи⁈ Клопы? Вши? Блохи? Вспомнилось смешное прозвище собаки у них во дворе в детстве — Чухоблох.

— А у тебя харя не треснет по диагонали зигзагом⁈

Тот самый всепроникающий бас отвлёк от мыслей о царстве таксонов, к нему, кажется, клопы относятся.

— Я зе колдуну плосу.

— Злыдень ты, Фоня, писюкавый. На кой ему еда, его сожгут завтра поутру. Думаешь, сытому гореть приятней?

— Селовек зе…

— «Селовек». Тьфу. Человек. А чё, на, дай ему кусок лепёшки, а то проклянёт ещё.

— Так и тибя завтла повесят. А пусть он вилёвку плоклянёт. Она и полвётця. Слысал я, сто два лаза не весают. На католгу тоди услют, как нас.

— Изыди. Какое тебе до меня дело⁈

— Ты — селовек. Каздый селовек наполняит мою зызнь светом.

— Тьфу. Возьми кусок лепёшки и проваливай.

Левин открыл глаза. Он лежал на нижних нарах под тряпицей какой-то и этой же тряпицей был прикрыт сопящий рядом индивид. Ныло всё тело. Ильич попытался вспомнить, с чего бы это. Помнил, что плохо ему стало в парке, как сел на скамейку зелёную вспомнил, потом удар в грудь чудовищный и туннель, в котором он тянулся к Марьяне. Стоп, а где сейчас Марьяна? Что с ней? Последнее, что видел, как она лежала возле скамейки и жёлтая куртка её осенняя была в чём-то красном. В чём-то? В крови! Что ещё может быть красным⁈ Но откуда кровь?

— Марьяна…

Владимир Ильич закашлялся, грудь заболела. Не заныла, а прям заболела, словно кто кулаком пробил.

— Плоснулся. Пить, кусать хосес?

Ох, мышкин хобот, ну и рожа. Где-то по блату выдавали. Ноздри отсутствовали, вместо них ямины — инопланетян всяких так в кино изображают. Ресницы зато не подгуляли с бровями. Ну, на любителя. Ресницы по паре сантиметров, и они ярко-рыжие. И брови рыжие. Лохматые. А на голове, как и у всех дотоле виденных индивидов, копна нечёсаных волос, у этого ещё и в сосульки типа дредов скатанных по вискам. Ещё у рожи была проблема с зубами. Улыбка была «голливудская» — спереди всех восьми зубов не было. А дальше все чёрные. Губы справа были разорваны или разрезаны, и мог бы товарищ с Гуинпленом посоревноваться за звание «человека, который смеётся».

— Пить!

Левин попытался сесть. Привстал на локтях. Боли добавилось, но как-то попить надо, ведь и в самом деле очень хотелось. В прошлый раз Гоби была во рту, теперь Кара-Кум.

Дул ветер злой, что было сил,

Палящий зной с ума сводил.

И каждый жил мечтой

Одной — воды глоток.

ВИА из юности пел про Кара-Кум.

Черепок руки в веснушках с чёрными ногтями поднесли к растрескавшимся губам Владимира Ильича, и он одним глотком всосал в себя холодную, отдающую болотом воду. Хорошо? Ну так себе. Половина воды пошла не в то горло, и долго потом с кашлем прорывалась обратно.

— Не списы. Сё есть. Нада?

— Нада!

Кашель потихоньку отпускал. Вторую кринку Ильич пил медленными глотками, направляя в правильное горло. Последний глоток оставил во рту, пополоскал и только потом проглотил. А чё, по сравнению с мёртвым — нормально. Ещё бы принять ванну, выпить чашечку кофе и… напрудить куда.

— Мил человек, а где тут у вас… удобства? — сел всё же Левин.

Спина болела больше всего.

— Удобства? Нузник? О сё — бадья стоить.

Веснушчатый сломанный и криво сросшийся палец ткнул в деревянное ведро. Большое. Литров на тридцать. С прикольной верёвочной ручкой. Аутентично.

Удобства не удобные. С первого раза и не попал в них красной струёй Левин. Твою же налево, почки отбили. Чего там про проклятье и колдуна говорили? Проклясть тех блондинов, что ли?

Бамс. Только тут картинка, транслируемая глазами, дошла до занятого гидродинамикой и попыткой держать тело вертикально мозга. Стоял Левин босиком, и его ноги были ничуть не белее того каменного пола, на котором солому раскидали. Он что — сенегалец? Не коричневые ноги, а иссиня-чёрные. Фу. Нет. Пронесло. Руки-то белые. И эта штуковина тоже. Просто ходил где-то долго по чернозёму. Штаны ещё странные на него надели. Как от кимоно, только серые, и с заплатами на коленях. Должно быть, часто в партере боролся, вот Марьяна и усилила колени, чтобы не порвались.

— А где Марьяна? — повернулся Левин к умильно наблюдающему за его действиями рыжему.

— Мальяна? — товарищ закатил глаза, очевидно с космосом советуясь. — Если ты пло ведьму свою, то в тлетьей камиле. Там ведьмы. Завтла утлом увидись, кода вас на костёл повидут, — шепелявый обрадовался, что может порадовать Ильича радостной вестью.

— Что за костёр? Пионерский? — не понял Левин.

— Пинелский? Не знаю про пинелский. Обысный костёл с дловами, на котолом колдунов сзыгают. Вас завтла созгут. Есть будесь? Я для тебя кусосек лепески выплосил у Елкима.

— У Еркима?

— У Елкима, ево повесят затла тозе. А ты смозезь велёвку его заколдовать, стобы она полвалась. Тогда он с нами на католгу пойдёт. Он холосый. Он богатых глабил и в селкву отдавал злато. И зена у него ведьма, как у тебя. Людей лесила.

— Нас с Марьяной завтра сожгут на костре как колдунов? — сделал вывод из всего этого словесного поноса Левин. — А суд когда?

— Сут? Да когда хосез, тода и ссы, — рыжий мотнул головой на бадью ароматизированную.

— Приговор когда будут выносить?

— Плиговол? А лесение балона. Он лесил узе. Завтла созгут, тебя и двух ведьм. А Елкима снасяла кнутом бить будут, а после повесят. Ты, кода мимо висилицы проходить будезь, то велёвку плокляни. Пусяй полвётся. Елким — он холосый.

Событие пятое

Улыбайтесь… Завтра станет хуже. Философия Мерфи

Когда дела идут так, что хуже некуда, всё равно станет ещё хуже. Первое следствие закона Чисхолм