Искусство и его жертвы - Казовский Михаил Григорьевич. Страница 4

— Поздно, опоздали: я уже большой мальчик.

Но отец, конечно, попытался атаковать сына вечером. Убеждал, грозил, злился, умолял. Дмитрий продолжал стоять на своем: для него история с Рыбкиным не имеет никакого значения, дело прошлое, а Закревская-младшая и умна, и воспитана, и привлекательна. И богата, само собой.

— Мы тебе найдем другую невесту, — возражал родитель. — Мало ль на Руси умных, воспитанных, привлекательных и богатых барышень!

— Мне других не надо.

— Ты несносный упрямец. Настоящий осел.

(У него получилось "осёль".)

Отпрыск взвился:

— Я осел?! Прекрасно! А вы сами за собой не чувствуете вины?

— Я? Вины?

— Прежде, прежде надо было наводить справки о невесте, а потом уже выдергивать меня из Константинополя. Сами всё напутали, а теперь меня обзываете ослом. Поздно. Дело сделано. Я уже влюбился.

— Как влюбился — так и охладеешь.

— Нет.

Нессельроде-старший вышел из-за стола, выставил узловатый указательный палец — наподобие пистолета, ткнул им в грудь наследника и сказал, шипя:

— Ну, так я тебе предрекаю: женишься на ней и будешь несчастлив. С крупными, развесистыми рогами.

Дмитрий усмехнулся недобро:

— Вы-то прожили с рогами — и ничего.

Тот отпрянул, и очки едва не свалились с его носа.

— Что ты сказал?!

(У него вышло: "Што ти скасаль?!")

— Маменька в то время, как вы находились на Венском конгрессе в пятнадцатом году, забеременела мною от князя Нарышкина.

Карл Васильевич страшно побледнел и схватился за спинку стула, чтобы не упасть. Облизал ссохшиеся губы.

— И давно ты знаешь?

— Нет, не очень.

— От кого?

— Да какая разница? Просветили, сочтя нужным…

— А мама знает, что ты знаешь?

— Думаю, что нет. И пускай не знает. У нее и так плохо с сердцем…

Канцлер неторопливо сел, снял очки и платком протер линзы, словно бы они запотели. Через силу проговорил:

— Истинный отец — не тот, кто родил, а кто вырастил. — Вновь надел очки, превратившись в прежнего суховатого Нессельроде. — Я всегда считал тебя родным сыном. А тем более Бог давал мне только дочерей.

Молодой человек поднялся, взял его за руку и поцеловал.

— Да, не сомневайтесь, папа: я считаю отцом только вас. И люблю вас, и почитаю как родителя. — Встал на одно колено перед ним. — И поэтому прошу дать свое отеческое благословение на мое венчание с Лидией Закревской.

Немец покачал головой, потрепал Дмитрия по щеке маленькой холодной ладошкой.

— Я ж хотел как лучше, сынок. Счастья тебе желаю.

— Коль желаете счастья — благословите!

— Нешто в самом деле сильно полюбил?

— Да отчаянно, до безумия — правду говорю.

— Ну, смотри, как знаешь. После не упрекай, что тебя не предупреждали… — И перекрестил всей ладонью: — Будь по-твоему, Митенька: благословляю.

Сын уткнулся к нему в колени как-то уж совсем по-детски.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Настоящим отцом Дмитрия был князь Иван Александрович Нарышкин, камергер, тайный советник и сенатор. Связь его с мадам Нессельроде вышла мимолетной — той, что называют "минутной слабостью". Тем не менее эта "слабость" породила красивого, умного ребенка.

У Ивана Александровича от его законной супруги также имелись дети, и один из их потомков, внук, Александр Григорьевич — по-домашнему просто Алекс, оказался всего на два года младше сводного дяди — Дмитрия Карловича Нессельроде.

Дмитрий и Алекс познакомились в 1843 году, первое время не подозревая о собственном родстве.

Дмитрий тогда служил третьим секретарем Министерства иностранных дел. И однажды на балу, где он был со своей кузиной — Машей Нессельроде, та его подвела к юной деве, лет примерно шестнадцати, и представила: Надя Кнорринг. Рассказала после:

— Дочка очень знатных литвинов, Гедеминовичей. Правда ж, прелесть что за девочка?

— Красоты необыкновенной. И особенно — удивительные глаза. Цвета морской волны.

— Цвета балтийской волны, — улыбнулась Маша. — Только, чур: никаких интрижек. У нее есть уже жених — князь Нарышкин.

— У такой крохи есть уже жених?

— Да, помолвка состоялась на днях. Он нестарый: двадцать пять всего.

— Жаль, что несвободна: я бы ею увлекся.

— Митенька, остынь.

Вскоре познакомился и с самим Нарышкиным — худощавым молодым человеком с маленькой бородкой и такими же маленькими усиками, а-ля Бальзак. Тот пылал любовью к невесте, говорил только о будущем венчании и о свадебном путешествии — собирались на южный берег Франции, в Ниццу.

Алекс неожиданно пригласил его однажды к себе и предстал взволнованный, весь какой-то взвинченный, глядя изучающе.

— Что-нибудь случилось? — с беспокойством осведомился Дмитрий.

— Уж случилось, да… Вы присядьте, граф. Кофе, чаю? Хорошо, потом. Я тут, знаете ли, приводил в порядок бумаги моего покойного папеньки… И наткнулся в ящике стола на такую скромную книжицу. Оказалось — дневник моего вельможного деда, Ивана Александровича. Полистал. Увлекся… И узнал одну пикантную вещь… Только не сердитесь… Эта тайна умрет со мной, обещаю верно. Но и скрыть от вас не имею права. Речь идет о событии пятнадцатого года, времени Венского конгресса — по итогам войны с Наполеоном…

В первый момент Дмитрий не поверил, попросил принести дневник. С замиранием сердца прочитал заветные строчки. Мелким, бисерным почерком с завитушками. Фиолетовыми чернилами… Вот почему Иван Александрович так смотрел на него когда-то на приеме в Зимнем дворце; и еще как-то виделись — у кого-то в гостях… Но не обменялись и несколькими словами…

Совладав с чувствами, все же улыбнулся:

— Что же получается, князь: я — ваш сводный дядя?

— Получается, так.

Оба поклялись никому не рассказывать об открывшейся тайне, чтобы не давать свету поводов для сплетен, а тем более неизвестно, знал ли Карл Васильевич об измене Марии Дмитриевны; надо поберечь нервы старика.

Но с тех пор отношения Алекса и Дмитрия сделались теплее, часто навещали друг друга и нередко ездили вместе на пикники. Впрочем, на его свадьбе Нессельроде-младшему побывать не пришлось: ускакал в Константинополь к месту назначения.

Обменялись несколькими письмами. Алекс делился впечатлениями, говорил, что счастлив, что Надин — удивительная женщина, редкого ума, редкой эрудиции и фантазии; правда, характер не подарок, слишком непредсказуема и категорична в суждениях, но считал, что это молодость в ней играет, с возрастом пройдет.

Возвратившись в Петербург, Дмитрий посетил Алекса и застал его жену в положении. Совершенно не походила на себя прежнюю: взгляд остановившийся, обращенный внутрь организма, слушала собеседника, продолжая думать о своем. Вроде пребывала в неземном измерении.

А зато будущий отец прямо-таки светился от счастья, говорил, что, коль скоро появится мальчик, назовут Григорием — в честь его отца, ну а если девочка — Ольгой, в честь мадам Кнорринг.

Дмитрий рассказал о своем предстоящем в скором времени бракосочетании.

— Это же чудесно, — одобрительно покивал племянник, — я теперь убедился: без семьи мужчина не человек, а недоразумение; по-другому смотришь на мир, ценности меняются, начинаешь мыслить иначе.

— Неужели? Я бы не хотел менять ценностей.

— Ты и не заметишь, как выйдет. То, что раньше забавляло тебя — холостяцкие пирушки, балеринки, актриски, что желают пойти к тебе на содержание, скачки, охота — всё теряет свой прежний смысл. Дом, семья, милая жена, будущие дети — вот главное.

— Уж не стал ли ты подкаблучником, бедняга?

— Может быть, и так. Что же в том дурного? Для меня Надин — свет в окошке.

Вскоре из Москвы прикатили Закревские. Дмитрий снял для них неплохие апартаменты на Большой Морской, рядом со своим домом. Познакомил Лидию с матерью и отцом. Старики держались подчеркнуто вежливо, без намека на неприятие будущей невестки, но и без особой сердечности. В рамках этикета. А Закревские, напротив, относились к будущему зятю тепло, с поцелуями-объятиями при встрече и непринужденной, милой болтовней за чашечкой чая.