Искусство и его жертвы - Казовский Михаил Григорьевич. Страница 85

Валя, Валечка. Нет, не Валентина, а Валерия, но ее в семье звали Валечкой, вот и Нюся приняла это уменьшение. Сердце юной Вали оставалось свободно. Для нее кумиром был ее отец, по профессии юрист, с нереальной, театральной фамилией Тюльпанов. Больше похоже на выспренний псевдоним. Может, предок Тюльпанова выступал в цирке, заменив свое исконное "Иванов" или "Сидоров" на такое звучное наименование? Кто знает! Мать Валерии происходила из Польши и была крещеной еврейкой. У нее всегда что-нибудь болело, и когда Нюся забегала к приятельнице в гости, то всегда видела мама на кушетке с мокрым полотенцем на лбу.

Нюся поделилась не сразу, долго хранила тайну своего романтического знакомства в парке, но потом неожиданно для себя самой рассказала, вроде полушутя, словно о каком-то курьезе: "Да, представь, был со мной один казус этим летом… Все хотела тебе поведать, только забывала, ха-ха!"

Валечка выслушала внимательно, и в ее иудейских миндалевидных карих глазах появилось выражение иронической снисходительности.

— Боже, ведь ты влюбилась, зая.

Нюся ощетинилась:

— Ты с ума сошла! Он ведь старше меня в два раза, хорошо за тридцать.

— Возраст не имеет значения. "Любви все возрасты покорны". И вообще всегда хорошо, если кавалер старше барышни, — опытнее, мудрее. А с мальчишек наших что за спрос? Вертопрахи, воображалы.

— Это да… Мне, конечно, Клаус понравился как мужчина, но не до такой степени. Он как принц из сказки. Или, лучше сказать, король.

—.. или царь, — улыбнулась Валя.

— Думаешь? — насторожилась Горенко.

— Говорили, он гуляет иногда в парке.

— Может быть… но представить страшно! Я — и царь! Господи, помилуй! Чтобы так вот, запросто?

— Почему бы нет? Ведь цари — тоже люди. Хоть и помазанники Божьи.

— Все равно не верится.

— Больше не встречались с тех пор?

— Нет, ни разу. Даже из окна ни разу не видела.

— Удивляться нечему, если это царь. Он теперь в Питере, обстановка сложная, нам отец говорил, что газеты пишут, назревает конфликт с Японией.

— Воевать на Дальнем Востоке? Да туда, как у Гоголя: месяц не доскачешь.

— Есть для этого паровозы.

Промелькнул ноябрь, Царское Село было все в снегу, начал действовать городской каток, и по воскресеньям Нюся с Валей, иногда с Андреем, старшим братом Нюси, иногда с Алешей, младшим братом Вали, бегали кататься.

А в сочельник — 24 декабря — две подруги с купленными елочными игрушками выходили из дверей царскосельского Гостиного двора: обе такие праздничные, возбужденные предстоящими рождественскими каникулами, в шубках, меховых шапочках, руки у Тюльпановой в муфте, щечки у обеих красные от стужи, носики тоже, пар из розовых губок, — и столкнулись с худощавым молодым человеком в гимназической тонкой шинельке и в фуражке, несмотря на мороз. Смуглое лицо его было словно смазано йодом. И глаза какие-то близорукие, впрочем, без очков.

— Здравствуй, Николя, — улыбнулась Валя. — Тоже за подарками?

— Да. — Голос у него отказался надтреснутый — то ли от простуды, то ли от курения.

— Познакомься, Нюся, — продолжала кокетничать приятельница, — это Николя из седьмого класса Николаевки. Николя, это Нюся Горенко.

Тот уставился на нее вроде бы невидящими глазами. А потом спросил:

— Так Андрей Горенко из нашей гимназии — ваш брат?

— Совершенно верно.

— Симпатичный мальчик. И на вас похож.

— Слышишь, Нюся? Это же скрытый комплимент. Брат — симпатичный, на тебя похож, значит, ты ему симпатична тоже. Он фактически объяснился тебе в любви! — И уже хохотала в голос.

Юноша не смутился, продолжая смотреть на Нюсю, не мигая. Помолчав, сказал:

— Говорят, у вас в Мариинке послезавтра бал-маскарад. Николаевцев тоже приглашали. Я идти не хотел, но теперь приду.

— Видишь, видишь, он теперь придет. Почему "теперь"? Потому что в тебя влюбился.

Неожиданно Нюся оборвала подругу:

— Валя, хватит ерничать. Это не смешно. Приходите, Николя, вместе потанцуем. Вы придумали уже маскарадный костюм?

— Нет, не знаю… Мой кумир — Оскар Уайльд. Я могу одеться в его манере — строгая английская тройка и цилиндр.

Валя все-таки не выдержала и вмешалась:

— Не забудь завить волосы и подкрасить губы. Ведь известно, что Уайльд — педераст.

— Фу, какие мерзости, — сморщилась Горенко.

— Правда, правда, — не унималась Тюльпанова. — Все об этом знают.

— Что ж с того, что он педераст? — снова не моргнул глазом гимназист. — Это личное его дело. Главное, что гений, пишет гениально.

— Ладно, мы устроим уайльдовские чтения как-нибудь в тепле, — закруглила разговор Валя. — Побежим домой греться. Ну, до встречи на маскараде, Николя!

— До свидания, барышни.

А когда они удалились на приличное расстояние, Нюся произнесла:

— Странный, несуразный… вроде не в себе…

— Да еще и стихи пишет. Все поэты — умалишенные.

— Ты считаешь? — отозвалась Горенко.

— Он тебе понравился?

— Издеваешься?

— Ну, понятное дело: у тебя один свет в окошке — сероглазый король, — хмыкнула Тюльпанова.

— Прекрати насмешки.

— Ах, прости, прости, я забыла, что вторгаюсь на священную территорию…

— Как фамилия этого Николя?

— Гумилев.

Предок Гумилева, судя по всему, был семинарист — именно в духовной семинарии те придумывали себе "околоцерковные" фамилии — Вознесенский, Спасский, Рождественский, Покровский — или от аналогичных латинских терминов: в частности, humilis значит "смиренный" (вспомним наше "умиление"), и поэтому Гумилев — все равно что Смирнов, Смирницкий…

И отец, и мать Гумилева были из дворян.

Мальчик с детства болел — начиная от астигматизма и кончая туберкулезом. И его лечили то в Крыму, то в Грузии. В Царское Село семья возвратилась в 1903 году. Николя продолжал хворать, пропускал уроки, и его бы отчислили из гимназии, если бы директор, словесник, не поддержал юного поэта. А стихи Николя в самом деле выглядели талантливо.

На рождественскую елку в Мариинской женской гимназии он действительно явился в костюме а-ля Оскар Уайльд, чем весьма шокировал окружающих; не снимая цилиндра, погруженный в думы, медленно бродил меж гостей в поисках Нюси. Наконец обнаружил: та была в костюме Коломбины. Деревянным, скрипучим голосом обратился к ней:

— Здравствуйте, Горенко. Я не знаю, как мне обращаться: Нюся — чересчур по-детски. Можно просто "Анна"?

— Сделайте одолжение, Николай. Не хотите ли сплясать польку?

— Нет, увольте. Бодрые мелодии не по мне. Если не возражаете, вальс.

— Хорошо, дождемся.

Танцевал неплохо, но немного скованно: неизвестно, кто кого вел — он ее или она его. Раскрасневшись, Нюся сказала:

— Я хочу зельтерской.

— Так идемте в буфетную.

Вытащил из кармана мелочь — этот жест был не слишком оскаруайльдовский: джентльмен обязан иметь портмоне или, на худой конец, кошелек.

— Сколько стоит зельтерская, милейший? — посмотрел на буфетчика подслеповато.

Тот с лихими, закрученными кверху усиками, улыбаясь, спросил:

— Вам бокал или бутылочку-с?

— Нет, один бокал.

— Вы не будете? — удивилась Нюся.

— Ах, увольте, слишком холодна для меня: несколько глотков — и ангина.

— Полкопейки, — встрял буфетчик.

— Будь любезен, налей.

Девушка пила, Николя покачивался рядом на прямых ногах, с пятки на носок.

— Это правда, что вы пишете стихи? — задал свой вопрос как-то безразлично.

— Валька вам сказала? Болтушка! Иногда пишу. Но все больше рву. Слишком уж бесцветно выходит.

— Дайте почитать.

— Ох, помилуйте, и давать-то совестно: на каких-то клочках, обрывках… Разве что в тетрадку переписать.

— Так перепишите. Знаете, родители обещают мне денег, чтоб издать мои стихи книжечкой.

— Повезло.

Подошел Андрей, Нюсин брат, хоть и старший, но ниже ее по росту. Тоже зеленоглазый, впрочем, не брюнет, а шатен. Был в костюме Пьеро. Говоря, подфуфыкивал — вместо "с" и "з" произносил "ф":