Россия распятая - Глазунов Илья. Страница 145

За фанерной ширмой жили кукольники, Борис Ефимович с женой Любой, жизнерадостной брюнеткой. В свое время они оба были коммунистами, но обвинение в приверженности троцкизму сыграло роковую роль в их судьбе. Пришивая стеклянный глаз кукле, изображающей Буратино, Борис Ефимович рассказывал мне о своей жизни, о журналистике, о Харькове, откуда он был родом. О годах, проведенных в лагере, они говорить не любили. К концу рассказа он уже успел пришить к головке Буратино шапочку с кисточкой.

В Минусинске жили в то время и бывшие эмигранты, вернувшиеся на родину из Китая, «возвращенцы». Главным образом это были дети тех, кто уехал в Китай или попал туда случайно накануне революции. Часть из них решила остаться на целине, где им была предоставлена работа, другие, живя в Минусинске, ждали решения своей судьбы, чтобы поехать в Ленинград, Москву, Киев. Однажды, войдя в комнату кукольников, я стал свидетелем жаркого спора. Речь шла о Достоевском. Творчество русского писателя с юности восхищало меня, но я тогда был лишь у порога познания всей необъятной сложности творчества и личности православного гения.

С тех пор прошло много лет, и я, работая над иллюстрациями к произведениям ставшего моим любимым писателя, все более и более приближался к пониманию Достоевского. Я считаю его единственным писателем, которого не затронули масонские внушения мнимого освободительного движения. Весь жар своей души Ф. М. Достоевский отдал сопротивлению силам тьмы и разрушения. Он верил и утверждал всем своим бытием нравственное здоровье, провидя пути процветания России, исповедуя самодержавие, православие и народность. Он считал Европу нашей второй родиной, восхищаясь всемирной отзывчивостью русских. Примиряя западников и славянофилов, он провозглашал единение славян, видя в этом путь обновления больного мира, лежащего во зле. Отсюда его знаменитый призыв: «Константинополь должен быть наш!». Константинополь, или, как называли наши предки, Царьград, должен был стать, по идее Достоевского, столицей великого православного славянского царства. В своем «Дневнике писателя» за 1877 год Федор Михайлович размышляя о судьбах славянства, заметил, что еще «тишайший» царь Алексей Михайлович был озабочен восточным вопросом. Вопрос этот приобрел особое историческое звучание, когда началась война с турками за освобождение наших братьев-славян от многовекового мусульманского ига. Кстати, отец Петра Великого еще за двести лет до Ф. М. Достоевского говорил: «…И порешил в своем уме, если Богу угодно, что потрачу все свои войска и свою казну, пролью свою кровь до последней капли, но постараюсь освободить их».

Достоевский всей душой своей поддержал освободительную миссию России. Он писал: «Это сам народ поднялся на войну с царем во главе. Когда раздалось Царское слово, народ хлынул в церкви, и это по всей земле русской. Когда читали Царский манифест, народ крестился, и все поздравляли друг друга с войной. Мы это сами видели своими глазами, слышали, и все это даже здесь, в Петербурге…»

Я думаю, что читателю, особенно сегодня, будут интересны соответствующие выписки из «Дневника писателя» Ф. М. Достоевского:

«Нам нужна эта война и самим; не для одних лишь „братьев-Славян“, измученных Турками, подымаемся мы, а и для собственного спасения: война освежит воздух, которым мы дышим и в котором мы задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте. Мудрецы кричат и указывают, что мы погибаем и задыхаемся от наших собственных внутренних неустройств, а потому не войны желать нам надо, а напротив, долгого мира, чтобы мы из зверей и тупиц могли обратиться в людей, научились порядку, честности и чести: „Тогда и идите помогать вашим братьям– Славянам“, – заканчивают они, в один хор, своим…»

«…И какую услугу оказали нам эти мудрецы перед Европой! Они так недавно еще кричали на весь мир, что мы бедны и ничтожны; они насмешливо уверяли всех, что духа народного нет у нас вовсе, потому что и народа нет вовсе, потому что и народ наш и дух его изобретены лишь фантазиями доморощенных московских мечтателей; что восемьдесят миллионов мужиков русских суть всего только миллионы косных, пьяных податных единиц; что никакого соединения Царя с народом нет, что это лишь в прописях, что все, напротив, расшатано и проедено нигилизмом; что солдаты над наши бросят ружья и побегут как бараны; что у нас нет ни патронов, ни провианта, и что мы, в заключение, сами видим, что расхрабрились и зарвались не в меру и изо всех сил ждем только предлога, как бы отступить без последней степени позорных пощечин, которых „даже и нам уже нельзя выносить“, и молим, чтоб предлог этот нам выдумала Европа. Вот в чем клялись мудрецы наши, и что же: на них почти и сердиться нельзя, это их взгляд и понятия, кровные взгляд и понятия. И действительно, да, мы бедны, да мы жалки во многом; да, действительно у нас столько нехорошего, что мудрец, и особенно если он наш „мудрец“, не мог „изменить“ себе и не мог не воскликнуть: „капут России, и жалеть нечего!“ Вот эти-то родные мысли мудрецов наших и облетели Европу, и особенно через европейских корреспондентов, нахлынувших к нам накануне войны изучить нас на месте, рассмотреть нас своими европейскими взглядами и измерить наши силы своими европейскими мерками. и, само собою, они слушали одни лишь „премудрых и разумных“ наших. Народную силу, народный дух все проглядели, и облетела Европу весть, что гибнет Россия, что ничто Россия, ничто была, ничто и есть и в ничто обратится. Дрогнули сердца исконных врагов наших и ненавистников, которым мы два века уже досаждаем в Европе…»

«…В том-то и главная наша сила, что они совсем не понимают России, ничего не понимают в России! Они не знают, что мы непобедимы ничем в мире, что мы можем, пожалуй, проигрывать битвы, но все-таки останемся непобедимыми именно единением нашего духа народного и сознанием народным…»,

В своей страстной проповеди Достоевский утверждает: «Не всегда война бич, иногда и спасение». С трудом удерживаюсь, чтобы не продолжить выписки из «Дневника писателя» за 1877 год, зная, что заинтересованные читатели прочтут Достоевского сами.

Закончу, однако, вопросом нашего писателя: «Спасает ли пролитая кровь?» И в начале этой главы пишет: «Но кровь все-таки кровь», – наладили мудрецы (под «мудрецами» Достоевский имеет в виду многих представителей «либерального» антипатриотического лагеря. Достается всем и особенно Льву Толстому с выразителем его идей Левиным из «Анны Карениной». Достоевский подчеркивает свою скорбь об оторванности русской интеллигенции от многомиллионного русского народа. Разумеется, эта тема требует серьезного исторического разговора: как, какими путями и кем осуществлялась трагедия отъединения многих представителей духовно-политической элиты России от национальных интересов государства и народа русского. – И.Г.), и, право же, все эти казенные фразы о крови – все это подчас только набор самых ничтожнейших высоких слов для известных целей. Биржевики, например, чрезвычайно любят теперь толковать о гуманности. И многие, толкующие теперь о гуманности, суть лишь торгующие гуманностью».

Можно лишь догадываться, как сегодня Достоевский отнесся бы к тому, что славян поделили на мусульман и сербов, подвергающих друг друга взаимному истреблению, а наши православные братья тщетно ждут помощи от когда-то великой России. Что бы написал Достоевский, если бы знал, что нынче миллионы русских сами стали людьми второго сорта и очутились в рассеянии?

Сознание собственного достоинства в истории есть одно из лучших оснований народного достоинства в настоящем и семя будущего; питать и укреплять это сознание в народе есть прямая обязанность писателей…

В. М. Флоринский. Из книги Первобытные славяне»

…Положим и мы свой камень к общему основанию истории древних Славяноруссов!

Егор Классен, великий русский историк

Достоевский