Нескромные сокровища - Дидро Дени. Страница 27

– Сударыня, – сказал Селим, – если вы покажете нам его действие в некоторых случаях, мы, может быть, получим те доказательства, которых еще ожидаем от вас.

– Весьма охотно, – отвечала Мирзоза, начинавшая чувствовать перевес на своей стороне. – Вы будете удовлетворены, следите только за нитью моих мыслей. Я не претендую на аргументацию. Я говорю, основываясь на свидетельствах чувств, это наша женская философия, и вы ее понимаете немногим хуже нас. Весьма правдоподобно, – прибавила она, – что до восьми – десяти лет душа занимает ступни и голени, но в этом возрасте или даже немного позже она покидает эту квартиру по собственному побуждению или против воли. Против воли, когда педагог применяет известные орудия, чтобы изгнать ее из родного края и направить в мозг, где она обычно превращается в память, и лишь в редчайших случаях в суждение. Такова участь детей школьного возраста Равным образом, если глупая гувернантка, стремясь воспитать молодую особу, пичкает знаниями ее голову, пренебрегая сердцем и моралью, – душа быстро устремляется к голове, останавливается на языке или помещается в глазах, и ее ученица становится докучной болтуньей или кокеткой. Подобным же образом, сладострастная женщина – это та, у которой душа обретается в сокровище, никогда его не покидая.

Женщина легкомысленная – та, душа которой находится то в сокровище, то в глазах.

Добродетельная женщина – та, чья душа – то в голове, то в сердце и больше нигде.

Если душа сосредоточена в сердце, она созидает характеры чувствительные, сострадательные, правдивые, великодушные. Если она безвозвратно покинет сердце, она поднимается в голову и создает людей, которых мы называем черствыми, неблагодарными, лукавыми и жестокими.

Весьма обширна категория людей, у которых душа посещает голову лишь как загородную виллу, не заживаясь там подолгу. Это петиметры, кокетки, музыканты, поэты, романисты, придворные и все так называемые хорошенькие женщины. Послушайте, как рассуждает такое создание, и вы тотчас же узнаете в нем бродячую душу, страдающую от постоянных перемен климата.

– Если это так, – заметил Селим, – то природа должна была создать много бесполезного. Однако наши мудрецы утверждают, что она ничего не производит бесцельно.

– Оставьте в покое ваших мудрецов с их высокими словами, – ответила Мирзоза, – что касается природы, будем смотреть на нее лишь с точки зрения опыта, и мы увидим, что она поместила душу в тело человека как в обширный дворец, в котором она не всегда занимает лучшее помещение. Голова и сердце специально ей предназначены как центр добродетелей и местопребывание истины, но чаще всего она останавливается на пути и предпочитает им чердак, подозрительную трущобу, жалкий постоялый двор, где она дремлет в постоянном опьянении. О, если бы мне было дано хотя бы на одни сутки распоряжаться вселенной по своему усмотрению, поверьте, я бы вам доставила весьма занятное зрелище: в один миг я отняла бы у всех душ те части их обиталища, которые им не нужны, и каждую личность охарактеризовало бы то, что выпало бы ей на долю. Таким образом, от танцовщиков остались бы ступни или самое большее – голени, от певцов – горло, от большинства женщин – сокровище, от героев и драчунов – вооруженный кулак, от иных ученых – безмозглый череп, у картежницы остались бы лишь кисти рук, беспрестанно перебирающие карты, у обжоры – вечно жующие челюсти, у кокетки – глаза, у развратника – лишь орудие его страсти; невежды и лентяи обратились бы в ничто.

– Если только вы оставите женщинам руки, – прервал ее султан, – они будут преследовать тех, кому вы дадите лишь орудие их страсти. Это будет презабавная охота, и если бы повсюду гонялись за этими птицами так же, как в Конго, – их порода скоро бы прекратилась.

– Но чем вы представили бы женщин нежных и чувствительных, любовников постоянных и верных? – спросил Селим фаворитку.

– Сердцем, – отвечала Мирзоза, – и я знаю, – добавила она, нежно взглянув на Мангогула, – с чьим сердцем стремилось бы соединиться мое.

Султан не устоял против этой речи; он вскочил с кресла и бросился к фаворитке; придворные исчезли, и кафедра новоявленного философа сделалась ареной их наслаждений; он доказал ей неоднократно, что был не менее очарован ее чувствами, чем ее речью, – и философское обмундирование пришло в беспорядок. Мирзоза вернула своим горничным черные юбки, отослала господину сенешалу его огромный парик и господину аббату – его четырехугольную шапочку вместе с запиской, где обещала включить его в число кандидатов при ближайших назначениях. Чего только бы он не достиг, если бы был остроумцем. Место в Академии было наименьшей наградой, на какую он мог рассчитывать, но, к несчастью, он знал всего каких-нибудь двести – триста слов, и ему никогда не удалось сочинить даже пары ритурнелей.

Глава тридцатая

Продолжение предыдущей беседы

Из всех присутствующих на лекции Мирзозы по философии один Мангогул прослушал ее до конца, ни разу не прервав. Это обстоятельство удивило ее, так как он любил противоречить.

– Неужели султан принимает мою теорию целиком? – спрашивала она себя. – Нет, это маловероятно. Или, может быть, он нашел ее слишком слабой, чтобы опровергать? Возможно. Конечно, мои мысли не принадлежат к самым истинным из всех, что были высказаны до сих пор, но, с другой стороны, они не принадлежат и к самым ложным, и я полагаю, что иной раз выдумывают кое-что и похуже моего.

Чтобы разрешить это сомнение, фаворитка решила расспросить Мангогула.

– Скажите, государь, – обратилась она к нему, – как находите вы мою теорию?

– Она удивительна, – отвечал султан, – и я нахожу в ней лишь один недостаток.

– Какой же именно? – спросила фаворитка.

– Дело в том, – сказал Мангогул, – что она ложна до основания. Если следовать вашим рассуждениям, придется допустить у всех людей наличие души, а между тем, о услада моего сердца, нет никакого смысла в таком допущении. У меня есть душа. Вот это животное почти все время ведет себя так, как если бы у него не было души; может быть, у него и нет ее, хотя иногда оно действует так, как если бы она у него была. Но у него такой же нос, как и у меня; я чувствую, что имею душу и мыслю; итак, у этого животного тоже есть душа, и оно также мыслит.

Уже тысячу лет строят подобные рассуждения, им нет числа, и все они бессмысленны.

– Сознаюсь, – заметила фаворитка, – для нас не всегда очевидно, что другие мыслят.

– Прибавьте, – подхватил Мангогул, – что в сотне случаев совершенно очевидно, что они не мыслят.

– Не было бы, как мне кажется, слишком поспешно делать отсюда вывод, что они никогда не мыслили и не будут мыслить, – возразила Мирзоза. – Ведь из того, что человек иногда бывает животным, не значит, что он вообще животное, и ваше высочество…

Боясь оскорбить султана, Мирзоза оборвала речь.

– Продолжайте, сударыня, – сказал Мангогул, – я вас понимаю. Не правда ли, вы хотели сказать, что и мое высочество бывает животным? Я отвечу вам на это, что действительно мне иной раз случалось быть животным и что я прощал тех, которые меня считали таковым, – ведь вы же знаете, что иные держались такого мнения, хотя и не дерзали мне его высказать.

– Ах, государь, – воскликнула фаворитка, – если бы люди стали отрицать душу у величайшего в мире монарха, то за кем же они признали бы ее!

– Довольно комплиментов, – сказал Мангогул. – На несколько мгновений я сложил корону и скипетр. Я перестал быть султаном, чтобы стать философом, и я могу выслушивать и говорить правду. Я, кажется, достаточно доказал вам первое, и вы мне намекнули со свойственной вам непринужденностью, отнюдь не обижая меня, что я бывал иногда скотом. Так дайте же мне выполнить до конца обязанности, вытекающие из моей новой роли.

– Я далек от того, чтобы допускать вместе с вами, – продолжал он, – что все, имеющие подобно мне ноги, руки, глаза и уши, обладают, подобно мне, и душой. И я заявляю вам, что никогда не отступлюсь от убеждения, что три четверти мужчин и все женщины не более как автоматы.