Дело о заикающемся троцкисте - Константинов Андрей Дмитриевич. Страница 12

Короче, мы потеряли минут десять.

Я долго звонил в дверь квартиры Островского. Полина сбивчиво объясняла мне, что эта квартира досталась Федору после раздела с сестрой квартиры отцовой, «номенклатурной»… Я звонил и понимал, что впустую, что Федька уже слинял. Я несколько раз набрал номер его домашнего телефона, но трубку никто не снял. Спустя пару минут из соседней квартиры выглянула голова в бигудях, и толстая тетка сказала:

— Чего трезвоните? Ушел он. Уехал.

— Когда? — спросил я.

— Недавно… с четверть часа.

— А… куда?

— А он мне докладывает? — огрызнулась тетка. Потом увидела лицо Полины и добавила другим тоном:

— На дачу, наверное… с рюкзаком был, спешил сильно.

— Вы знаете, где эта дача? — спросил я Полину. Она кивнула. И мы поехали.

В душе я материл себя: какого черта?? Какого черта я еду на эту дачу? Ведь Островский может рвануть куда угодно: к собутыльникам, к троюродной тетке в Кривоколенск, к черту на рога, в пустыню Гоби… Я материл себя, но поехал в Рощино.

Я отлично понимал, что все делаю не правильно. Все делаю не так, как учу своих студентов. Что озлобленный Федька Троцкист опасен и, возможно, вооружен…

По уму надо было бы просто позвонить в ФСБ: вот убийца вашего сотрудника. Берите. Колите. Но я поехал в Рощино.

Раньше поселок Рощино был «заповедником», в котором паслась советская элита. Простому смертному здесь делать было нечего… Времена переменились, и «элитарность» стала определяться не номенклатурной расфасовкой, а толщиной бумажника, но поселок Рощино все равно остался не для простых смертных.

Фазенда бывшего партаппаратчика выглядела неухоженной. Лохмотьями облезала краска на фронтоне, у самого крыльца «колосились» лопухи… Но над трубой вился дымок! Этот дымок мне сразу не понравился. На кой, спрашивается, хрен, топить печку при двадцатиградусной жаре?

— Что? — спросила Полина.

— Какого черта он печку топит?

— Это не печка — камин.

Я подумал, что принципиальной разницы нет, и бумага одинаково хорошо горит, что в печке, что в камине. Но ничего Полине про это не сказал… А сказал:

— Сидите в машине, Полина.

И поперся в дом. Героя изображать.

Глупо. Но над трубой вился дымок, и я понимал, что алкоголик — заика — убийца Федька Троцкист жжет рукописи, которые не горят. А они горят. Еще как горят!… И еще он жжет улики, которыми можно привязать Федора Островского к убийству майора ФСБ Гребешкова.

Я вошел в дом. Я вошел в дом и закричал:

— Островский!

Мой собственный голос показался мне чужим… Если сказать по правде, мне было довольно страшно. Я не знал, сохранил ли Федька ружье, подаренное покойному папе Григорием Васильевичем Романовым. По идее он должен был бы избавиться от ружьишка. Но хрен его знает…

— Островский! — закричал я. — Федор! Где вы?

Я стоял в просторной, но захламленной прихожей. В нее выходило три двери… За которой из них Федька, я, разумеется, не знал.

Внутри дома что-то упало. Стул, кажется, или какой-то другой деревянный предмет… Средняя дверь распахнулась, и из проема на меня выглянул Троцкист.

В левой руке он держал ружье с очень короткими стволами.

— Явился? — спросил Федор. — Явился, да? Н-на хер т-ты сюда явился?

Я молчал. Нужно было что-то ответить, но я молчал… За спиной Островского была большая и мрачная комната. Посредине на огромном овальном столе лежал коричневый рюкзак и стояла бутылка водки. Кажется, початая. На заднем плане горел камин.

— Смерти ищешь, журналюга? — спросил Троцкист.

— Не дури, Федор, — сказал я через силу. Стволы гипнотизировали.

На улице хлопнула дверца машины.

— Суки, суки, — выкрикнул Федор и быстро закрыл дверь… Щелкнул фиксатор замка. — Хуй вам, с-суки! — закричал Островский из-за двери. — Я их жечь б-буду.

По с— страничке… Одну за одной. Понял, Обнорский?

— Не дури, Федор, — повторил я.

В прихожую вошла Полина.

— Что? — сказала она, — Что?

Просвистело, громыхнуло. В верхнем углу дверной филенки образовалась дыра размером с футбольный мяч… Забей гол Японии! Я сбил Полину с ног, прижал к полу… Нормальное кино. Я ждал второго выстрела, но его не было. Сверху сыпалась какая-то труха, пыталась встать Полина.

— Лежи, дура, — прошептал я.

— Пустите, — сказала она.

— Лежи, говорят… Шмальнет над полом, и все — салют Мальчишу!

Я ждал второго выстрела, но его не было. Я сказала Полине в ухо: выползаем, — и пополз вон, собирая на светлые джинсы пыль. Следом выбралась Полина…

— Забей гол Японии, — сказал я.

— Что? — сказала она. — Какой Японии?

— Японской… Ты зачем пришла? Я тебе велел в машине сидеть.

— Не ругай меня, Андрюша. Мне очень страшно… Он нас убьет?

— Будешь соваться — убьет, — пообещал я. — Милиция тут есть?

— Кто?

— Милиция, Полина… Ми-ли-ция.

— Наверное, — неуверенно сказала она.

— Иди ищи.

— А ты?

— А я тут погуляю, — ответил я.

Полина пошла по дорожке. Два или три раза оглянулась… Красивая женщина, подумал я.

Она ушла. Я поднялся с крыльца и пошел вдоль дома. Я обогнул дом… Одно окно гостиной было плотно зашторено, но во втором между шторами был просвет. Я осторожно заглянул. Островский стоял ко мне спиной, пил водку из горлышка. Пламя камина освещало темную комнату.

Островский поставил бутылку на стол, взял со стола тетрадку. Вырвал из нее листок, скомкал и вытер им лицо. Потом швырнул листок в камин. Комочек бумаги вспыхнул… Рукописи, значит, не горят?

Признаюсь мне хотелось задушить Федьку — этого маленького подленького Геростратика, страшную «жертву режима»… А если не задушить, то хотя бы разбить морду.

А Федька вырвал вторую страницу, потом третью. Ах, как они вспыхивали! Я постучал по стеклу — Островский сразу обернулся, схватил со стола ружье… Я присел, крикнул:

— Федор! Федор, давай поговорим.

Сверху меня осыпало стеклом и щепками от рамы. Просвистела дробь… Вот ведь сволочь какая!

— Эй, Об-обнорский! — закричал Федька. — Т-ты живой?

— Живой я, Федя. Хватит тебе стрелять-то. Выйди, поговорим.

— Д-да вот хуй т-тебе в обе руки.

Я выглянул — Федор стоял возле стола и заряжал ружье.

— Федор, — сказал я. — Брось ты на фиг… давай накатаем явку с повинной.

Островский захлопнул стволы и вскинул ружье. Я присел.

— С-сейчас я с-сожгу этого Т-т-троцкого, а потом п-пришью тебя, Об-обнорский. Ты м-мудак.

— Мудак я, мудак, — согласился я совершенно искренне. — Давай поговорим спокойно.

— П-пошел на хуй! — ответил Федор и снова засадил в окно. На этот раз дробь перерубила раму…

Вот так мы и общались, пока не приехала милиция. Три дюжих мужика в бронежилетах и с автоматами приехали на УАЗе и стали кричать, чтобы Федька выбросил ружье в окно, а сам выходил на крыльцо… А Федька в ответ кричал, что пусть менты у него отсосут.

— Ты сам у меня отсосешь, гнида, — сказал старшина и швырнул в окно дымовую шашку. Секунд через двадцать дверь распахнулась и на крыльцо вышел Федор.

В руке он держал ружье с наполовину отпиленными стволами.

— Бросай ружье! — закричал сержант, направляя автомат на Федьку. Федька приставил стволы к левой стороне груди.

— Смотри, Поля, — сказал он и нажал большим пальцем на спуск.

— Федор! — закричала Полина.

Тело Федора швырнуло в дверной проем.

Сержант снял каску и вытер рукавом лицо.

— Репортеры, — сказал Повзло.

— Я знаю, — ответил я. — Без мобильной связи работа отдела может быть парализована.

— Тебе до фонаря?

— Нет.

— А мне кажется, Шеф, что тебе до фонаря, — сказал Коля. — Сидишь, уткнулся в бумажки какие-то…

— Это не бумажки. Это, Николай, письма Льва Троцкого.

— Ни хрена себе! Письма?

— Письма.

— Троцкого?

— Троцкого.

— Подлинники?

— Они.