Зороастр - Эберс Георг Мориц. Страница 118

— Пусть это так кажется тебе.

— Но ведь ты умнее меня.

— В данном случае ты заблуждаешься.

— Но что же мне делать?

— Как член военного совета, ты обязан выразить и свое мнение, а я считаю долгом указать тебе, куда поведет этот путь, по которому ты следовал за нами с завязанными глазами. Так слушай меня и соображай: когда в совете дойдет очередь до тебя… Верховный жрец Рун стар…

— И ты принял на себя половину его дел.

— Желал бы я, чтобы с него сняли и все дела! Не за себя я хлопочу, нет! Но я желаю благоденствия моей стране. У нас вкоренился обычай считать мудростью все, что исходит из уст старика и между членами совета найдется очень мало людей, которые бы с ним не соглашались; вот потому все и идет у нас кое-как, благодаря его неумелому управлению.

— Так ты желаешь знать мое мнение? — воскликнул Горнехт. — Я не задумаюсь отдать все, лишь бы низвергнуть…

Жрец закрыл ему рукою рот и посоветовал быть осторожнее, потом пододвинулся к нему и тихо сказал:

— Меня ждут во дворце, итак, выслушай меня еще: если Осии удастся дело примирения, то его народ вернется — виновные и невиновные. К новым мы должны причислить все колено нашего военачальника, называемое ефремовым, начиная от старого Нуна до мальчика в твоем доме.

— Мы должны пощадить их, но ведь Мезу также еврей, что мы ему сделаем?

— Подобные дела не обсуждаются на улице и нет ничего легче, как посеять вражду между двумя мужчинами, которым случится властвовать в одном и том же кругу действий. Я позабочусь о том, чтобы Осия одержал верх; тогда должен фараон, будет ли он называться Менефта или, — тут он еще понизил голос — или Синтах, все равно; фараон, говорю я, должен дать ему самую высокую должность и он этого заслуживает, потому что хорошо поймет, какую пользу мы желаем извлечь из его действий. Существует, Горнехт, такое блюдо, от которого никто не отказывается, раз он его попробовал.

— Блюдо?

— Я подразумеваю тут могущество, сильное могущество. Наместник целой области, начальник всех войск вместо Аарсу, он поостережется порвать с нами связь. Я знаю его. Если удастся уверить его, что Мезу был неправ перед ним, — а этот честолюбец наверно даст повод к неудовольствию Осии и мы убедим его, что по закону следует наказать волшебника и наиболее худших людей из его народа, то Осия допустит это и еще выскажет нам свое одобрение.

— А если дело примирения не удастся?

— Тогда все же Осия вернется обратно, так как он не изменит клятве. Но в том случае, если Мезу, которому все будет доверено, удержит силою нашего военачальника, то мальчик нам будет очень полезен. Осия любит племянника, еврейский народ вообще дорожит жизнью, а мальчик принадлежит к знатному роду. Фараон должен во всяком случае пригрозить Ефрему, а мы будем защищать его, тогда его дядя снова завяжет с нами сношения и присоединится к нам, разгневавшим фараона.

— Превосходно!

— А самое верное средство прийти к цели, — это заключить еще другой союз. — Прошу тебя только быть спокойным. — Твой товарищ по оружию, мой спаситель жизни, храбрейший человек во всем войске, который со временем достигнет самых высоких почестей, должен сделаться мужем твоей дочери. Казана любит его, я знаю это от моей домоправительницы.

Горнехт опять сдвинул брови; он видел, что ему нельзя противиться более назвать зятем человека, происхождение которого ему не нравится, хотя он лично и ценит его по достоинству. Все же начальник стрелков не мог удержаться, чтобы не произнести проклятия, хотя и очень тихим голосом. Однако ответ его звучал спокойнее и разумнее, чем этого ожидал жрец.

— Какой злой дух овладел Казаною, что она питает такое влечение к чужеземцу? Откуда она взяла эту волю? Но Осия даже и не сватался за нее! Ни ты, ни кто другой не могут заставить меня отдать мою дочь человеку, который, считаясь нашим другом, даже не выбрал времени зайти к мам в дом! Попридержать мальчика — другое дело; я беру это на себя.

Глубокое, чистое, украшенное мириадами звезд небо возвышалось над плоским ландшафтом восточной дельты и городом Суккотом, который египтяне называли местопребыванием бога Тума или Пифона.

Мартовская ночь клонилась к концу, беловатые пары носились над каналом, вырытым еврейскими рабочими и перерезывавшим равнину, орошая расстилавшиеся по его берегам обширные луга, которые терялись в бесконечной дали.

На востоке и на юге небо было покрыто густым туманом, поднимавшимся из больших озер и из маленького заливчика, врезавшегося далеко в землю. Степной ветер, дувший днем очень сильно, несколько унялся к ночи; чувствовалась прохлада, предшествующая и в Египте восхождению солнца.

Кому случалось быть прежде в этом пограничном местечке с его пастушечьими палатками, хижинами и небольшим количеством более или менее сносных домов, тот, конечно, не узнал бы его в эту ночь.

Даже единственное замечательное строение местечка, за исключением храма бога солнца Тума, большой укрепленный амбар для запасов, представлял в эту ночь какой-то странный вид, Хотя его длинные белые стены выдавались, как и всегда, в темноте ночи, но, обыкновенно, в этот час в местечке все спало тихо и спокойно, тогда как в эту ночь заметно было необыкновенное оживление. Этот амбар служил также укреплением для отражения разбойничьих нападений шазушаров [9], обходивших защищенные границы сухим путем; за неразрушимыми стенами этого здания находился египетский отряд, который мог устоять против значительной военной силы.

Сегодня же это имело вид, точно тут хозяйничали дети пустыни; но все эти женщины и мужчины, суетившиеся у стен и на самих стенах гигантского здания, были не шазушары, а евреи. С громкими криками таскали они пшеницу, рожь, ячмень и вообще все припасы, находившиеся в амбаре; они начали свое дело еще до захождения солнца и складывали награбленное в мешки, чашки, кружки, чаны, одним словом, кто во что мог.

Наиболее знатные не участвовали в этом грабеже, однако, тут немало видно было и детей, которые просто пригоршнями таскали припасы из амбара. Иные же дети и женщины с факелами освещали отделения амбара, чтобы их единоплеменникам удобнее было грабить. Кроме того, перед тяжелыми замкнутыми воротами, пригодными для любой крепости, ярко горели смоленые факелы и в разливаемой ими полосе света ходили взад и вперед вооруженные пастухи. Если же изнутри бросали каменья или слышались ругательства на египетском языке, то стоявшие вне здания евреи отвечали насмешками и бранью.

В день праздника жатвы, во время первой вечерней стражи появились в Суккоте евреи из столицы и объявили своим единоплеменникам, — число которых в двадцать раз превышало численность живших там египтян, — что они ночью оставляют Танис и что евреи, живущие в Суккоте, должны также готовиться в путь.

Тогда между евреями началось ликование, что они в ночь новолуния, после весеннего равноденствия, когда начинается праздник жатвы, должны также, как и их единоплеменники из Таниса, города Рамзеса, собраться каждая семья в своем доме для торжественного ужина. Кроме того, им приказано было передать от имени старейшин племен, что для них настал день освобождения и Господь Бог поведет их в землю обетованную.

Как в Танисе, так и здесь нашлось много малодушных и боязливых людей, отделившихся от своих единоплеменников; они все попрятались куда попало, лишь бы только остаться на своем месте. Как в Танисе Аарон и Нун уговаривали маловерных, точно так и здесь Елеазар, сын первого и знатнейшего старейшины еврейского племени, Гур и Нагезон старались усовещивать тех, которые не решались оставить Египет.

Мирьям же, сестра Моисея, ходила из дома в дом и своею пламенною речью вливала надежду в сердца людей, говоря, что на следующий день с первыми лучами солнца начнется новая жизнь счастья и блаженства не только для них, но и для их детей, внуков и всего потомства.

Немного нашлось людей, которых не тронули речи пророчицы. Действительно, в Мирьям было что-то величественное; когда она говорила, ее большие черные глаза всегда блестели при этом таким дивным огнем, что невозможно было противиться их взгляду: он покорял себе все сердца.