Меч мертвых - Семенова Мария Васильевна. Страница 50

Истину могли бы поведать, наверное, разве несколько седоусых бояр, с юности сопровождавших вождя. Но отроки их не спрашивали. Бояре ничего не расскажут, зато оплеух отвесят с избытком: не любопытничай!..

А вот что было известно в точности, так это то, что больная память князя, терзавшая его зловещими снами, всякий раз притягивала какую-нибудь беду. Или наоборот: не притягивала, а заранее чуяла и пыталась предупредить…

Утром на просторном дворе детинца, на хорошо сделанном и оттого всегда чистом деревянном настиле, раскинули меховой ковёр и поставили посередине резной деревянный столец. Князю Рюрику донесли о людях, явившихся искать его справедливости, и он собирался вершить суд.

Нынешний ладожский государь, как всем было известно, нрав имел тяжкий и если уж карал кого, так наказанному долго чесалось. Коли вообще оставалось что почесать. Но чтобы безвинного – такого не припоминали ни варяги, ни приезжие из Северных Стран, ни местные словене с корелами. Оттого княжьего суда искали чем дальше, чем чаще и с большим доверием.

Рюрик сидел на себя обычного непохожий. Седой, серый, цвета глаз не разберёшь под нахмуренными бровями…

Первой поклонилась батюшке князю крупная молодая женщина в когда-то красивой и богатой, а ныне затрёпанной и рваной одежде. Она держала на руках маленькую дочь. Женщину знали в Ладоге: здесь она родилась и два лета назад вышла замуж за купца, торговавшего у чудских охотников дорогие меха. Много жило в стольном городе молодых богатых купчих, но Изволья [6] была особенная. Не пожелала смирно сидеть дома, пока муж будет странствовать по далёким лесам и потом продавать искристые шкурки на торгах больших городов. Начала ездить с ним, вошла во все дела, повадилась советы давать – и дельными, говорят, оказывались те советы. Ватага мужнина усмехалась сперва, потом перестала… Но, видно, кому-то не по нутру пришлись удача, деловая смётка и даже радостное имя круглолицей Извольи. Случившееся с нею и с мужем её иначе как сглазом объяснить было невозможно. Месяц назад, когда ватага с выгодными покупками уже возвращалась домой, на санный поезд напала вышедшая из лесной чащи многочисленная чудская семья. Это при том, что чудь – а с чудью и опытному чужаку столковаться было непросто, – уважала и любила молодого торговца за честность, за твёрдое слово!..

Да и налетела на него опять же не какая-нибудь простая семья. У этого рода было прозвище, неслучайно даденное соплеменниками: Тина. Сама чудь Тину не жаловала. За что любить тех, кто поколениями живёт наособицу и среди всего племени выделяется звероватой подозрительностью, недобрым сердцем и невеликим умом?.. Что и было явлено в очередной раз. Нападавших прогнали, только вот хозяин обоза получил в сердце стрелу. Тина же убралась назад в чащу не прежде, чем похватав с санок половину тюков.

После чего… отправила в ту же Ладогу троих здоровенных белобрысых парней – продавать украденные меха! И гривну с перстнем, сдёрнутые с мёртвого тела!..

Кривозубый молодой Тина – низкий лоб и плечи не про всякую дверь – появился на торгу всего через седмицу после возвращения осиротевшей ватаги. Изволья чудина в лицо не узнала, но при виде мужниных вещей, выложенных для продажи, подняла крик на весь торг. Тина сглупу попытался заткнуть женщине рот…

Князь Рюрик посмотрел на полнотелую молодую красавицу и с одобрением подумал: знать, не врут, будто в ночь нападения, в метельном лесу, она сокрушала разбойников попавшимся под руку топором и, стоя над телом убитого мужа, сумела воодушевить дрогнувших было ватажников. Теперь все они пришли вместе с хозяйкой на княжеский суд. Пришли другие купцы, ездившие за мехами в чудские леса. И Кишеня Пыск, некогда наставлявший её мужа в торговых премудростях. Тяжба касалась всех. Все поглядывали на троих связанных братьев, приведённых во двор.

Те, надобно молвить, тоже были не одиноки. Ладога не обзавелась целым чудским Концом, как Новый Город в верховьях, но десяток дворов всё же стоял. Держал свой покон и совет. И старейшину, ходившего думать думу с другими старцами города.

Этот старейшина – крепкий, румяный мужчина с бородой цвета пакли и такими же волосами – тоже пришёл на суд во главе родни и друзей, хотя вставать на сторону Тины и ввязываться в споры с истицей было даже глупее сотворённого братьями-недоумками. Толковый старейшина был здесь потому, что ни одному племени не годится отказываться от своих. Даже и от таких, с кого не то что добра – сплошное посрамление и убыток… Вместе жить, вместе от врагов отбиваться, вместе принимать честь и хулу. А иначе и народом незачем называться. Так, сброд перехожий, изгои…

Князь посматривал на насупленного старейшину, на братьев-ответчиков. По-настоящему он присмотрелся к лицам финских племён только здесь, в Ладоге. И долго ловил себя на том, что от каждого финна при первой встрече ждёт в лучшем случае тугодумия. Раз за разом обманывался и наконец понял: благосклонные Боги просто создали финнов из дерев другого леса, чем его, Рюрика, народ, а также словен или даже датчан. Ну и велик толк сравнивать между собой их телесную красоту, пеняя ели за то, что у неё не такие цепкие корни, как у белокожей берёзы, а берёзе – за то, что она не хранит свою зелень до новой весны, как темноствольная ель?..

У чудского старейшины тоже был широкий подбородок, тяжёлые скулы и чуть раскосые глаза, серые, точно лесные озёра. Но сравни с братьями из рода Тины – и станет ясно, кто вправду выродок, а кто по меркам своего племени очень даже пригож…

– …А и не осталось у него ни старого батюшки, ни юного сына, ни братучада для мести… Люди хотели, но лепо ли такую месть мстить, когда ты, светлый княже, всех лучше умеешь правый суд совершить?

Рюрик ждал, чтобы купчихину жалобу стал излагать Кишеня Пыск или какой разумный муж из ватажников. К его некоторому удивлению, Изволья говорила сама. Князь сначала нахмурился – не бабское дело! Потом стал слушать и убедился, что Изволья говорила твёрдо и складно. Да ещё этот голос с его женственной глубиной… Князь подумал о том, что могла бы она надеть порты нарядней и лучше, ведь не только то было у неё дома в сундуках, в чём прибежала из лесу!..

Поразмыслил и понял, что Изволья с умыслом нарядилась в обтрёпанное, линялое платье, в коем за много лесных вёрст отсюда постигла её беда. А ему, злосчастному, не отцу и не мужу, просто хочется узреть купчиху в одеждах, отвечающих её красоте.

Князь вдруг представил себе, как млело, плавилось это большое, белое, сильное тело в объятиях молодого супруга, под его жгучими и сладкими поцелуями… Недавний ли сон тому был виной, другое ли что… А только суровый ладожский государь даже ёрзнул на высоком стольце, внезапно ощутив, как отозвалась плоть, как властно потянулось к Изволье Молчановне всё его существо. Давненько уже с ним, заиндевелым в мужском одиночестве, не случалось подобного… С тех самых, пожалуй, пор, как тридцать лет назад точно ветром бросило его навстречу другой… совсем на Извольюшку не похожей…

– Вот вам мой суд! – хрипло выговорил Рюрик, зная, что верная дружина объяснит его хрип скверно прожитой ночью. А до того, что могут сказать или подумать другие, ему не было дела. – Если местьника нет, значит, мне, князю, за него быть. У этих мужей, от рода чудского, именем Тина, нашлись меха и живот моего купца Крупы, сына Бакулина?

Братья разинули рты, силясь что-то взять в толк, а старейшина неохотно кивнул:

– Нашлись, княже.

– И отколь к ним попало, указать не смогли?

– Не смогли, княже…

Ответчики крутили головами, оглядываясь то на князя, то на старейшину. Старейшина Белка, сидевший в прославленном городе, считался у них в роду великим человеком, гораздо старше какого-то там заезжего князя. А на деле что?.. Умы лесных жителей, сыновей ущербного рода, отказывались воспринимать творившееся перед глазами.

– Стало быть, им за смерть Крупы Бакулича и ответ держать, – приговорил князь.