Один в Берлине - Фаллада Ганс. Страница 23
— Никаких имен! Ни в коем случае! — резко бросил парень с залысинами.
На мгновение все замолчали. Девушка что-то чертила пальцем на столе, глаз она не поднимала, хотя чувствовала, что все смотрят на нее.
— Так или иначе, Трудель, — сказал третий парень, с лицом невинного младенца, — сейчас самое время послушать тебя. Что случилось? За соседними столиками почти никого, все танцуют. Выкладывай!
Молчание остальных парней могло означать только согласие. И Трудель Бауман, запинаясь, не поднимая глаз, сказала:
— Кажется… я совершила ошибку. Во всяком случае, не сдержала слово. На мой взгляд, это, пожалуй, не ошибка…
— Прекрати! — презрительно воскликнул парень с залысинами. — Так и будешь ходить вокруг да около? Хватит попусту болтать, говори прямо, в чем дело!
Девушка подняла голову. Медленно обвела взглядом парней, которые, как ей казалось, смотрели на нее беспощадно и холодно. В глазах у нее стояли слезы. Она хотела заговорить, но не могла. Поискала платок…
Высоколобый откинулся на спинку стула. Тихонько протяжно присвистнул.
— Хватит болтать? Да она уже проболталась! Гляньте на нее!
— Не может быть! — поспешно возразил девушкин кавалер. — Трудель не такая. Скажи им, что ты не проболталась, Трудель! — Он ободряюще пожал ее руку.
Парень с лицом младенца выжидательно, почти бесстрастно устремил на Трудель свои круглые голубые глаза. Долговязый с залысинами пренебрежительно усмехнулся. Затушил сигарету в пепельнице и иронически произнес:
— Ну-с, барышня?
Трудель собралась с духом и храбро прошептала:
— Он прав. Я проболталась. Свекор пришел с известием, что мой Отто погиб. И я совершенно потеряла голову. Сказала ему, что работаю в коммунистической ячейке.
— Имена называла? — Кто бы мог подумать, что безобидный Младенец способен спрашивать так жестко.
— Нет, конечно. Я вообще ничего больше не говорила. А мой свекор — старый рабочий, он никому словечка не скажет.
— Погоди ты про свекра, пока что речь о тебе! Имен ты, значит, не называла…
— Ты должен мне верить, Григоляйт! Я не вру. Я же сама честно призналась.
— Вы опять назвали имя!
— Неужели вам непонятно, — сказал Младенец, — что совершенно не важно, называла она имена или нет? Она сказала, что работает в ячейке, проболталась один раз, а стало быть, проболтается снова. Если известные господа возьмут ее в оборот да помучают немножко, она все им выложит, а в таком случае совершенно безразлично, сколько она выболтала до тех пор.
— Им я никогда ничего не скажу, умру, но не скажу! — воскликнула Трудель, щеки у нее вспыхнули.
— Хм, умереть — дело нехитрое, госпожа Бауман, — сказал тот, что с залысинами, — только вот перед смертью иной раз случаются весьма неприятные вещи!
— А вы жестоки, — сказала девушка. — Я совершила ошибку, но…
— Согласен, — сказал парень, сидевший рядом с ней на диване, — надо присмотреться к вашему свекру, и если он человек надежный…
— При нынешней власти о надежности говорить не приходится, — ввернул Григоляйт.
— Трудель, — ласково улыбнулся Младенец, — Трудель, ты ведь сказала, что имен не называла?
— Так и было!
— И добавила: умру, но не скажу! Верно?
— Да! Да! Да! — с жаром воскликнула она.
— Ну что ж, Трудель, — Младенец обаятельно улыбнулся, — как насчет умереть сегодня вечером, пока ты все не раззвонила? Это обеспечило бы определенную безопасность и избавило нас от уймы работы…
За столиком повисла мертвая тишина. Девушка побелела как мел. Ее кавалер пробормотал «нет», быстро положил свою руку поверх ее и тотчас же отдернул.
Тем временем танцоры вернулись за столики, и продолжать разговор стало невозможно.
Парень с залысинами опять закурил; заметив, что рука у него дрожит, Младенец слегка усмехнулся. А потом сказал темноволосому, сидевшему подле бледной, безмолвной девушки:
— Вы сказали «нет». Но почему, в самом-то деле? Ведь решение вполне приемлемое, и предложила его, как я понимаю, сама ваша соседка.
— Решение неприемлемое, — медленно проговорил темноволосый. — Смертей и без того слишком много. Мы тут не затем, чтобы умножать их количество.
— Надеюсь, вы вспомните эту фразу, — сказал тот, что с залысинами, — когда Народный трибунал [14] приговорит вас, меня и ее…
— Тише! — сказал Младенец. — Идите потанцуйте немного. Танец вроде бы симпатичный. Заодно поговорите, и мы тут тоже посоветуемся…
Темноволосый молодой человек нехотя встал, легонько поклонился своей даме. Она нехотя положила руку ему на плечо, и оба, бледные, влились в поток, направлявшийся к танцполу. Танцевали они серьезно, молча, ему казалось, он танцует с покойницей. Даже страшно стало. Мундиры вокруг, повязки со свастикой, на стенах кроваво-красные знамена с ненавистным знаком, украшенный зеленью портрет фюрера, ритмичные звуки свинга.
— Ты этого не сделаешь, Трудель, — сказал он. — Безумие — требовать такого. Обещай мне…
В немыслимой толкотне они почти не двигались с места. Наверно, оттого, что их постоянно задевали другие пары, наверно, по этой причине она молчала.
— Трудель! Обещай! Ты ведь можешь перейти на другую фабрику, работать там, подальше от них. Обещай мне…
Он пытался перехватить ее взгляд, но она упорно смотрела поверх его плеча.
— Ты лучшая из всех нас, — неожиданно сказал он. — Ты — человечность, а он — всего лишь догма. Ты должна жить, не уступай ему!
Девушка тряхнула головой, то ли в знак согласия, то ли нет.
— Давай вернемся, — сказала она. — Я больше не хочу танцевать.
— Трудель, — поспешно сказал Карл Хергезéль, когда они выбрались из толпы танцующих, — твой Отто погиб только вчера, только вчера ты получила известие. Слишком рано пока. Но ты ведь и так знаешь, я всегда любил тебя. Никогда не ждал от тебя ничего, а теперь вот ожидаю, что ты по крайней мере будешь жить. Не ради меня, нет, просто будешь жить!
Она опять молча тряхнула головой, и опять было неясно, как она относится к его любви, к его желанию видеть ее живой. Меж тем они подошли к своему столику.
— Ну? — спросил Григоляйт, тот, что с залысинами. — Как потанцевали? Тесновато, верно?
Девушка садиться не стала.
— Пойду я, — сказала она. — Ну, бывайте здоровы. С удовольствием бы с вами работала…
Она отвернулась, пошла к выходу.
Однако толстый, безобидный Младенец первым догнал ее, схватил за запястье:
— Минуточку! — Голос звучал вежливо, но во взгляде читалась угроза.
Они вернулись к столику. Снова сели.
— Я правильно понимаю, Трудель, что означало твое прощание? — спросил Младенец.
— Да, совершенно правильно, — сказала девушка, твердо глядя на него.
— В таком случае, с твоего разрешения, я до конца вечера останусь с тобой.
В ужасе она сделала протестующий жест.
— Я не навязываюсь, — очень вежливо произнес он, — но пойми, при выполнении такого решения могут опять-таки возникнуть просчеты. — И угрожающе прошептал: — Мне вовсе ни к чему, чтобы какой-нибудь болван снова выудил тебя из воды или чтобы ты, неудачно отравившись, завтра очутилась в больнице. Я хочу видеть все своими глазами.
— Правильно! — кивнул парень с залысинами. — Согласен. Тут только одна опасность…
— А я, — задумчиво сказал темноволосый, — сегодня, и завтра, и каждый день буду рядом с нею. И сделаю все, чтобы не допустить осуществления вашего замысла. Помощь приведу, если понадобится, даже полицию!
Парень с залысинами опять присвистнул, протяжно, тихо и злобно.
— Ага, стало быть, у нас второй болтун объявился, — сказал Младенец. — Влюблен, да? Так я и думал. Идем, Григоляйт, ячейка распалась. Нет ее больше. И это, по-вашему, дисциплина? Бабы вы, а не мужики!
— Нет-нет! — воскликнула девушка. — Не слушайте его! Он правда меня любит. Но я его не люблю. Сегодня вечером я пойду с вами…
— Отнюдь! — бросил Младенец, на сей раз действительно со злостью. — Неужели не видишь, что ничего уже не поделаешь, ведь он… — Он кивнул на темноволосого, потом решительно добавил: — Ладно! Все кончено! Пошли, Григоляйт!