Один в Берлине - Фаллада Ганс. Страница 42

И Анна заупрямилась:

— Ульрих подумает, что нам это не по карману, Отто. Решит, ты, мол, зарабатываешь сущие гроши.

— Мне без разницы, кто что подумает, — отвечал Квангель. — Не стану я из-за этого снимать деньги со счета.

Анна поняла: сказано окончательно и бесповоротно. Она промолчала, как всегда, подчинилась, хоть и слегка обиделась, что муж снова не посчитался с ее чувствами. Но скоро забыла обиду, продолжая их большое общее дело.

Глава 22

Полгода спустя. Комиссар Эшерих

Через полгода после получения первой открытки комиссар Эшерих, поглаживая свои песочные усы, стоял перед картой Берлина и красными флажками помечал точки, где были обнаружены квангелевские послания. Теперь флажков набралось сорок четыре; из сорока восьми открыток, написанных и подброшенных Квангелями за полгода, лишь четыре не попали в гестапо. Да и эти четыре вряд ли передавали на предприятиях из рук в руки, как надеялись Квангели, а, едва прочитав, с ужасом порвали, смыли в канализацию или сожгли.

Дверь открывается, входит начальник Эшериха, обергруппенфюрер [25] СС Пралль:

— Хайль Гитлер, Эшерих! Почему это вы грызете усы?

— Хайль Гитлер, господин обергруппенфюрер! Из-за автора открыток, Домового, как я его называю.

— Да? Почему же Домовой?

— Сам не знаю. Просто пришло в голову. Может, потому, что ему нравится пугать людей.

— Есть успехи, Эшерих?

— Да как вам сказать, — протянул Эшерих, задумчиво глядя на карту. — Судя по распространению, он окопался где-то к северу от Александерплац, там открыток больше всего. Однако восток и центр тоже вполне охвачены. Юг вообще нет, на западе, чуть южнее Ноллендорфплац, найдено две штуки — должно быть, иногда он бывает там по делам.

— Короче говоря, от карты пока толку мало! Таким манером мы ни на шаг не продвинемся!

— Подождем! Через полгода, если Домовой до тех пор не совершит промашки, карта скажет нам куда больше!

— Полгода! Хорошенькое дело, Эшерих! Вы намерены позволить этой свинье еще полгода подрывать устои, а сами и дальше будете тихо-спокойно втыкать свои флажки!

— В нашем деле главное терпение, господин обергруппенфюрер. Ну вроде как сидишь в засаде и караулишь оленя. Надо ждать. Пока он не появится, стрелять нельзя. Зато когда появится, я выстрелю, будьте уверены!

— Эшерих, я только и слышу: терпение, терпение! Вы что, полагаете, у нашего руководства и правда хватит терпения? Боюсь, скоро нам очень не поздоровится. Сами подумайте, сорок четыре открытки за полгода, то есть за неделю к нам попадают примерно две штуки, начальство-то в курсе. Меня спрашивают: ну так как? Почему никто еще не схвачен? Чем вы, собственно, занимаетесь? Флажки втыкаем да в потолок плюем, отвечаю я. И получаю по шапке и приказ в течение двух недель взять этого типа.

Комиссар Эшерих усмехнулся в песочные усы.

— А вы даете по шапке мне, господин обергруппенфюрер, и официально приказываете взять его в течение недели!

— Не скальтесь как идиот, Эшерих! Из-за такого дела, дойди оно, к примеру, до Гиммлера, можно самую замечательную карьеру угробить, и, возможно, однажды в концлагере Заксенхаузен мы с вами помянем недобрым словом времечко, когда еще могли втыкать красные флажки.

— Без паники, господин обергруппенфюрер! Я старый полицейский и знаю, тут ничего лучше не придумаешь, можно только ждать. Пусть эти умники сами предложат, как изловить нашего Домового. Так ведь и они наверняка не знают.

— Эшерих, не забывайте, если сорок четыре открытки попали к нам, то, значит, как минимум столько же, а может, и больше сотни ходят сейчас по Берлину, сеют недовольство, подстрекают к саботажу. Нельзя же смотреть на это сложа руки!

— Сотня открыток! — рассмеялся Эшерих. — Много вы понимаете в немецком народе, господин обергруппенфюрер! Тысяча извинений, господин обергруппенфюрер, я ничего такого в виду не имел, нечаянно вырвалось! Конечно, вы прекрасно понимаете немецкий народ, наверно больше, чем я, но люди-то теперь ужасно боятся! Они сдают открытки — по городу определенно ходит не больше десятка!

После гневного жеста из-за оскорбительного заявления Эшериха (народ из уголовки все-таки до невозможности глуп, а вдобавок еще и обнаглел!), после того, стало быть, как обергруппенфюрер Пралль ответил на оскорбительное заявление Эшериха гневным взглядом и яростным взмахом руки, он сказал:

— Но и десяток — это слишком много! Одна — уже слишком много! Их вообще быть не должно! Вы обязаны арестовать этого человека, Эшерих, и побыстрее!

Комиссар молчал. Он не сводил глаз с мысков блестящих сапог обергруппенфюрера, задумчиво поглаживал усы и упорно молчал.

— Молчим, стало быть! — раздраженно вскричал Пралль. — И я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете, я из тех умников, что только и умеют разносы устраивать, а ничего получше предложить не могут.

Комиссар Эшерих давным-давно разучился краснеть, но в этот миг, пойманный на сокровенных мыслях, был чрезвычайно близок к тому, чтобы покраснеть. А вдобавок смутился, чего с ним не бывало с незапамятных времен.

Все это, разумеется, от обергруппенфюрера Пралля не укрылось. И он весело сказал:

— Что ж, я вовсе не хочу вас смущать, Эшерих, нет-нет! И не собираюсь давать вам советы. Вы знаете, я не полицейский, меня просто сюда командировали. Но разъясните мне кое-что. В ближайшие дни мне определенно придется докладывать об этом деле, так что хотелось бы иметь подробную информацию. Никто не видел, как этот человек подбрасывает открытки?

— Нет.

— И в домах, где они найдены, никто не высказывал подозрений?

— Подозрений? Да подозрений-то полно! Подозрения нынче повсюду. Только вот стоит за ними не более чем злоба на соседа, потребность настучать, доносительский зуд. Нет, это не улики!

— Ну а те, кто нашел открытки? Все вне подозрений?

— Вне подозрений? — Эшерих скривил рот. — Боже мой, господин обергруппенфюрер, кто нынче вне подозрений? Да никто. — И, глянув в лицо начальника, поправился: — Или все. Но мы тщательно проверили этих людей, причем не один раз. С автором открыток никто не связан.

— Вам бы в пасторы пойти, — вздохнул обергруппенфюрер. — Вы прекрасно умеете утешить, Эшерих! Стало быть, остаются сами открытки. Как там насчет зацепок?

— Небогато. Весьма небогато! — отвечал Эшерих. — Не-ет, в пасторы ни к чему, лучше уж я вам покаюсь, господин обергруппенфюрер! После его первого прокола с единственным сыном я думал, он сам выдаст себя мне на расправу. Но он хитер.

— Скажите-ка, Эшерих, — неожиданно воскликнул Пралль, — вам не приходило в голову, что это может быть женщина? Мне вдруг подумалось, когда вы сказали про единственного сына.

Секунду комиссар ошарашенно смотрел на начальника. Задумался, потом огорченно покачал головой:

— Тоже не может быть, господин обергруппенфюрер. Именно здесь я уверен на сто процентов. Домовой — вдовец или, по крайней мере, одинокий мужчина. Будь в этом деле замешана баба, давно бы пошли разговоры. Сами прикиньте: полгода! Так долго ни одна женщина не сможет держать язык на привязи!

— Но мать, потерявшая единственного сына?

— Тоже нет. Как раз она-то и не сможет! — решил Эшерих. — Тот, кто горюет, нуждается в утешении, а чтобы получить утешение, надо говорить. Нет, женщина в этом деле определенно не замешана. Тут работает один человек, мужчина, и он умеет молчать.

— Я же говорю — пастор! Ну а другие зацепки?

— Негусто, господин обергруппенфюрер, весьма негусто. Я более-менее уверен, что этот человек жмот или в свое время рассорился с «зимней помощью». Ведь он, что бы ни писал в открытках, еще ни разу не забыл призвать: «Не жертвуйте на „зимнюю помощь”!»

— Н-да, если искать в Берлине такого, кому неохота жертвовать на «зимнюю помощь», Эшерих…

— Вот и я говорю, господин обергруппенфюрер. Слишком мало. Слишком.

— А кроме этого?