Один в Берлине - Фаллада Ганс. Страница 46

Однако ж ассистент давным-давно усвоил, что люди нередко совсем не таковы, какими кажутся на первый взгляд. А на этом по причине показаний свидетельницы лежат настолько тяжкие подозрения, что необходимо по меньшей мере как следует все проверить. Автор открыток, видать, заставляет господ наверху изрядно нервничать, давеча вот опять под грифом «Секретно! Совершенно секретно!» пришел приказ, что малейший след в этом деле надлежит немедля проверять.

Эх, вот бы мне хоть капельку повезло, думает ассистент. Самое время получить повышеньице.

Среди всеобщей ругани он почти незаметно подходит к мужичонке возле зеркала, похлопывает его по плечу и говорит:

— Пройдемте-ка со мной на минутку в коридор. Хочу спросить вас кое о чем.

Энно Клуге послушно идет за ним, как обычно покорный приказу. Но уже когда он вышел за незнакомцем в коридор, его охватывает страх: что это значит? Чего ему от меня надо? Выглядит-то как легавый и говорит тоже как легавый. Какое уголовке до меня дело — я ведь ничего не натворил!

В ту же секунду он вспоминает о взломе у Розентальши. Без сомнения, Баркхаузен прокололся и выдал его с потрохами. Страх усиливается, ведь он поклялся ничего не говорить и, если теперь проболтается, этот малый из СС сызнова возьмет его в оборот и отметелит еще хуже прежнего. Надо держать язык за зубами, но, если он ничего не скажет, за него примется этот легавый, и в конце концов он таки проговорится. Куда ни кинь, все клин… Ох, этот страх!

Когда он выходит в коридор, четверо с ожиданием смотрят на него — но он их не видит, видит только форму полицейского и знает, что боялся не зря, что впрямь угодил между двух огней.

И этот страх наделяет Энно Клуге качествами, обычно ему не присущими, а именно решительностью, силой и проворством. Замухрышка толкает ошарашенного ассистента, который ничего подобного не ждет, на полицейского, пробегает мимо доктора и его помощницы, распахивает входную дверь и выскакивает на лестницу…

Однако позади заливается свисток полицейского, а с этим длинноногим молодым парнем в проворстве не потягаешься. На нижнем марше он догоняет Энно, дает ему в челюсть, валит с ног на ступеньки, а когда кружащиеся солнца и огненные всполохи перед глазами гаснут и беглец снова способен видеть, полицейский с дружелюбной улыбкой произносит:

— Ну-ка, протяни лапку! Лучше я надену на тебя браслетик. В другой раз совершим прогулочку вместе, а?

И вот уже наручник защелкнулся у Энно на запястье, он снова поднимается по лестнице, между двумя легавыми — хмурым и довольно усмехающимся, которого маленький беглец явно только развеселил.

Наверху, где пациенты теперь толпятся в коридоре и уже забыли о злости на долгое ожидание, ведь поглядеть на арест всегда интересно, тем более, по словам помощницы, этот малый еще и политический, коммунист, а им, прохвостам, так и надо, — стало быть, наверху путь лежит мимо пациентов в кабинет доктора. Госпожу Кизов ассистент немедля выпроваживает, а врачу разрешено присутствовать при допросе, и он слышит, как ассистент говорит:

— Та-ак, сынок, садись-ка на стул, отдохни малость от своей беготни. Вид у тебя и впрямь загнанный! Унтер-офицер, можете снять с задержанного наручник. Он больше не убежит, верно?

— Конечно, не убегу! — заверяет Энно Клуге в отчаянии, и по лицу его уже катятся слезы.

— И я тебе не советую! В другой раз буду стрелять, сынок, а это я хорошо умею! — Ассистент упорно именует Клуге сынком, даром что тот лет на двадцать его старше. — И плакать тебе незачем! Ты ведь ничего серьезного не натворил. Или как?

— Да ничего я не натворил! — сквозь слезы выдавливает Энно Клуге. — Совсем ничего!

— Ясное дело, сынок! — соглашается ассистент. — Потому и бежишь, как заяц, едва только видишь мундир унтер-офицера! Доктор, у вас ничего не найдется, чтоб маленько успокоить этого бедолагу?

Теперь, чувствуя, что собственная голова вне опасности, доктор смотрит на несчастного мужичонку с искренним сочувствием. Тоже досталось в жизни человеку, теперь от любой передряги лапки кверху подымает. Доктору хочется сделать и ему укольчик морфия, в самой малой дозировке. Но из-за ассистента уголовной полиции он не решается. Лучше немножко брому…

Но пока он растворяет в воде бромистую соль, Энно Клуге говорит:

— Не надо мне ничего. Ничего пить не буду. Не дам себя отравить. Лучше все расскажу…

— Вот и ладушки! — говорит сотрудник уголовки. — Я же знал, что ты одумаешься, сынок! Ну, выкладывай…

Энно Клуге утирает слезы и начинает рассказывать…

Слезы были вполне искренние, просто потому что у него сдали нервы. Но хотя они были вполне искренни, общение с женщинами давно научило Энно Клуге, что плач позволяет отлично поразмыслить. И в ходе размышлений он пришел к выводу, что вообще-то крайне маловероятно, что здесь, в приемной у врача, его арестуют за тот взлом. Если они вправду за ним следили, то могли арестовать его на улице или на лестнице, а не оставлять на два часа в приемной у доктора…

Нет, тут наверняка что-то другое, не имеющее касательства к взлому у Розентальши. Возможно, арест вообще ошибка, и Энно Клуге смутно догадывался, что к этому каким-то образом причастна змеюка-помощница.

А теперь вот он попытался смыться и никогда не сумеет убедить легавого, что бежать бросился только из-за нервов, просто потому, что при виде любого мундира начисто теряет голову. Легавый на это не купится. Надо признаться в чем-нибудь правдоподобном, доказуемом, и он тотчас смекает в чем. Такое признание, конечно, ничего хорошего не сулит, но из двух зол оно конечно же наименьшее.

И когда ему предлагают выкладывать, он утирает слезы и, кое-как придав голосу твердость, начинает говорить о своей работе на фабрике, о том, как часто хворал и тем разозлил тамошнее начальство и теперь они хотят закатать его либо в концлагерь, либо в штрафную роту. О своей лени Энно Клуге, разумеется, умалчивает, но полагает, что легавый и так поймет.

И он оказывается прав, легавый прекрасно понимает, что за продувная бестия этот Энно Клуге.

— Да, господин комиссар, я, как увидал вас и мундир господина унтер-офицера, а я аккурат сидел у доктора, рассчитывал получить бюллетень, так сразу и подумал: ну все, сейчас они тебя в концлагерь упекут, вот и побежал…

— Так-так, — говорит ассистент. — Так-так! — Секунду он размышляет, потом говорит: — Только вот сдается мне, сынок, ты сам толком не веришь, что мы тут из-за этого.

— Вообще-то нет, — соглашается Клуге.

— А почему ты не веришь, сынок?

— Потому что вам куда проще было бы арестовать меня на фабрике или на квартире.

— Значит, у тебя и квартира есть, сынок?

— А как же, господин комиссар. Жена моя служит на почте, я по-настоящему женат. Двое сыновей на фронте, один в СС, в Польше. У меня и документы есть, могу все вам доказать, что говорил, насчет квартиры и насчет работы.

И Энно Клуге достает потрепанный, затертый бумажник и начинает искать бумаги.

— Документы можешь пока убрать, сынок, — говорит ассистент. — Мы их попозже рассмотрим…

Он погружается в размышления, все молчат.

А доктор у себя за столом принимается торопливо писать. Может, все-таки подвернется случай сунуть больничный этому мужичонке, которого терзают страхи. Он сказал, желчный пузырь, ну вот. В нынешние времена надо по возможности помогать ближнему!

— Что вы там пишете, доктор? — спрашивает ассистент, неожиданно выйдя из задумчивости.

— Истории болезни, — поясняет врач. — Хочу хоть немного с пользой употребить время, ведь за дверью у меня куча людей.

— Правильно, доктор, — говорит ассистент, вставая. Он принял решение. — В таком случае не смеем вас более задерживать.

Рассказ этого Энно Клуге вполне может быть правдивым, даже с очень большой вероятностью, но ассистент не в силах отделаться от ощущения, что тут кроется что-то еще, что Энно выложил не всю историю.

— Пошли, сынок! Проводишь нас немножко, а? Нет-нет, не до Алекса, только в участок. Хочу еще потолковать с тобой, сынок, ты ведь бойкий парнишка, а дяде доктору мы больше мешать не будем. — Унтер-офицеру он говорит: — Нет, наручников не надо. Он и так тихо-спокойно пойдет с нами, как послушный мальчик. Хайль Гитлер, господин доктор, и большое спасибо!