У кромки моря узкий лепесток - Альенде Исабель. Страница 10

Разгром стал очевидным после битвы на реке Эбро, начавшейся в июле 1938 года; она продлилась четыре месяца, и в ходе ее погибли тридцать тысяч человек, среди них и Гильем Далмау, который пал незадолго до массового исхода побежденных. Положение республиканцев стало плачевным; им оставалось надеяться только на то, что Франция и Великобритания возьмут на себя труд вмешаться в ход боевых действий, но время шло, а никаких признаков, что это произойдет, не наблюдалось. Чтобы выиграть время, республиканцы собрали все силы, намереваясь переправить основную часть армии на другой берег Эбро, дабы проникнуть на территорию, занятую противником, завладеть его боевым снаряжением и показать всему миру, что война не проиграна, что с необходимой помощью Испания еще может победить фашизм. Восемьдесят тысяч человек были тайно, под покровом ночи переброшены и сконцентрированы на левом берегу реки с целью в дальнейшем противостоять врагу, намного их превосходившему как по численности, так и по запасам оружия. Гильем входил в состав интернациональной дивизии, считавшейся ударной силой республиканцев и состоявшей из опытных английских, американских и канадских добровольцев, которые сами называли себя пушечным мясом. Им предстояло сражаться на обрывистом берегу, в немилосердную летнюю жару, перед ними был враг, позади — река, а над головой — немецкие и итальянские самолеты.

Внезапная атака дала республиканцам некоторое преимущество. По мере того как их части подтягивались к линии фронта, бойцы форсировали реку на рыбацких суденышках, на которых везли с собой насмерть перепуганных мулов. Позднее инженеры соорудили для переправы через Эбро понтонные мосты, их то и дело приходилось восстанавливать по ночам после дневных бомбардировок. Поскольку доставлять провизию и питье вовремя не всегда представлялось возможным, на передовой Гильем часто по целым дням оставался без еды и воды; он неделями не мылся, спал на каменистой земле, под палящим солнцем, страдая от диареи, незащищенный ни от вражеской пули, ни от москитов, ни от крыс, пожиравших все, что им попадалось, в том числе и тела убитых. Голод, жажда, боль перекрученных кишок, истощение, невыносимая жара. Он был так обезвожен, что даже не потел, кожа стала черной и потрескавшейся, словно у ящерицы. Порой Гильем подолгу сидел, сжимая в руках винтовку, и, стиснув зубы, ждал смерти; он напрягал каждый мускул, желая подняться, но ноги не слушались его. Он понимал, что ослабел от болезни, что он уже не такой, как прежде. Его товарищи погибали с ужасающей регулярностью, и он все время спрашивал себя, когда же придет его черед. Раненых увозили ночью на грузовиках с выключенными фарами, чтобы машины не обстреляли с самолетов; кое-кто из тяжелораненых умолял проявить милосердие и не пожалеть на них пули, поскольку попасть живым в руки врага было для этих ребят хуже, чем пережить тысячу смертей. Трупы, которые не успевали увезти раньше, чем они начинали гнить под нещадно палящим солнцем, заваливали камнями или сжигали точно так же, как поступали с подохшими лошадьми и мулами; оставшимся в живых просто не хватало сил рыть могилы в каменистой и твердой, как цемент, земле. Под пулями и гранатами Гильем добирался до погибших товарищей, и тела тех, кого мог опознать, за небольшое вознаграждение отправлял их семьям.

Никто из бойцов не понимал этой стратегии — ради чего они должны погибать на берегах Эбро, — ведь было очевидно, что пытаться продвигаться по территории Франко и удерживать позиции ценой человеческих жизней бессмысленно, однако выражать недовольство вслух никто не решался из опасения, что это могло быть расценено как трусость или предательство и дорого обойтись осмелившимся высказать свое мнение.

Более других в дивизии заинтересовал Гильема один американский офицер, храбрый как лев, который после окончания Калифорнийского университета вступил в Бригаду Линкольна. И хотя американец не имел в прошлом боевого опыта, он явно был прирожденным солдатом. Он умел командовать и пользовался среди товарищей огромным уважением. Когда Гильем стал одним из добровольцев, записавшихся в ополчение Барселоны, в городе царили идеалы социализма и равноправия, а революционные идеи проникли во все сферы общества, включая армию: все были равны и имели равные возможности, у офицеров отсутствовали какие-либо особые привилегии по сравнению с рядовыми. Не было ни иерархии, ни протоколов, ни заученных приветствий, предназначенных для старших по званию. Для офицеров-республиканцев не выделялось ничего специального — ни продуктов, ни оружия, ни автомобилей, ни грузовиков, не было и отполированных ботинок и личных адъютантов, ни поваров, как в контрактных армиях, в частности в армии Франко. Ситуация изменилась уже в первый год войны, когда большая часть революционного энтузиазма улетучилась. Гильем с отвращением наблюдал, как в Барселону потихоньку возвращается буржуазная форма сосуществования, классовые различия, превосходство одних и рабское повиновение других, чаевые, проституция, привилегии богатых, которые и так все имели — и еду, и табак, и модную одежду, — в то время как остальное население страдало от повального дефицита. Гильем видел изменения и в военной среде. Народная армия, сформированная благодаря идейному воодушевлению и состоявшая из добровольцев-ополченцев, тоже оказалась пронизана иерархией и подвержена традиционной дисциплине. Однако американский офицер продолжал верить в победу социализма; для него равенство было не просто возможным, неизбежным, и он верил в него как в религиозную доктрину. Те, кем он командовал, считали его своим товарищем и никогда не обсуждали его приказы. Американец достаточно хорошо выучил испанский язык, чтобы отдавать распоряжения своим бойцам. Он сражался за Валенсию, одновременно пытаясь установить контакт с Каталонией, отделенной от остальной территории республиканцев широкой полосой земли, занятой националистами. Гильем уважал его и беспрекословно ему подчинялся. В середине сентября американца сразила пулеметная очередь, и он упал рядом с Гильемом как подкошенный, без единого стона. Уже лежа на земле, он пытался поднять боевой дух своих солдат, пока не потерял сознание. Гильем вместе с другим ополченцем перенесли своего командира на носилки и уложили на кучу щебня, чтобы ночью санитары смогли обнаружить его и доставить в полевой госпиталь. Несколько дней спустя Гильем узнал, что если интербригадовец и выживет, то навсегда останется инвалидом. И тогда Гильем от всего сердца пожелал ему скорой смерти.

Американец погиб за неделю до того, как республиканское правительство объявило отъезд из Испании иностранных бойцов, в надежде, что Франко, которому помогали немецкие и итальянские войска, сделает то же самое. Но этого не случилось. Американскому офицеру, наспех похороненному в безымянной могиле, не удалось пройти вместе со своими товарищами по улицам Барселоны под приветственные крики благодарных жителей, собравшихся на прощальную церемонию, которую никто из побывавших на ней интербригадовцев не мог забыть до конца своих дней. Наиболее памятные слова произнесла Пассионария, чей неистребимый энтузиазм поддерживал боевой дух республиканцев все эти годы. Она назвала бойцов крестоносцами свободы, героями, верными своим идеалам, храбрыми и организованными людьми, покинувшими свою родину и домашний очаг и получившими взамен только честь умереть за Испанию. Девять тысяч этих иностранных солдат навсегда остались погребенными в испанской земле.

Пассионария закончила свою речь обещанием, что после победы интербригадовцы смогут вернуться в Испанию, где они найдут родину и друзей.

Пропаганда Франко работала вовсю: громкоговорители предлагали республиканцам и жителям еще не захваченных националистами территорий сдаться, а самолеты разбрасывали листовки, в которых покорившимся обещали хлеб, справедливость и свободу, но все прекрасно понимали: если дезертируешь, тебя ждет одно из двух — либо попадешь в тюрьму, либо в братскую могилу, которую тебя же и заставят вырыть. Ходили слухи, что в поселках, занятых франкистами, вдов и других членов семей казненных заставляли платить за потраченные на убийство их родных пули. Людей казнили десятками тысяч; крови было пролито столько, что на следующий год крестьяне уверяли, будто лук уродился красного цвета, а в картофелинах попадались человеческие зубы. Однако, как бы то ни было, находились и такие, кто пытался перейти на сторону врага за пайку хлеба, — в основном самые юные рекруты. Однажды Гильему пришлось силой остановить парнишку из Валенсии, потерявшего голову от ужаса; он удержал его на боевой позиции, поклявшись, что убьет, если тот сдвинется с места. Два часа Гильем успокаивал юношу, и ему это удалось, так что никто ничего не узнал о намерении мальчика. А через тридцать часов его убили.