У кромки моря узкий лепесток - Альенде Исабель. Страница 65
— После того как я уйду, я хочу, чтобы ты оплакивал меня день или два, из уважения, утешил бы Марселя и вернулся в клинику и к своим лекциям, но только будь скромнее, Виктор, а то ты стал невыносимым, — сказала она ему однажды.
Каменный дом с соломенной крышей стал для обоих святилищем до самого конца. Они прожили в нем шесть счастливых лет, но только недавно, когда каждая минута дня или ночи имела особую значимость, они оценили его по достоинству. Они приобрели его в довольно запущенном состоянии и без конца проводили какие-то ремонтные работы; они заменили разодранные жалюзи, отделали ванные розовым кафелем и заменили ржавые трубы, поставили новые двери, потому что некоторые не закрывались, а какие-то было невозможно открыть; пришлось перебрать всю крышу, поскольку половина соломы сгнила и там завелись мыши, а затем очистить стены от паутины и мха и, кроме того, избавиться от моли, выбросив пыльные ковры. Все это было им не так уж важно. В объятиях этого дома они чувствовали себя защищенными и от назойливого праздного любопытства, и от сочувствия других людей. Единственным постоянным гостем был только их сын. Марсель приезжал часто, привозил продукты с рынка, корм для собак, кошки и попугая, который всякий раз радостно вопил: «Привет, красавец!», а еще записи классической музыки для матери и видеоматериалы, чтобы родители были в курсе того, что происходит, а также газеты и журналы, которые ни Виктор, ни Росер не читали, поскольку внешний мир действовал на них угнетающе. Марсель был очень внимательным, тихонько разувался в передней, чтобы не шуметь, однако заполнял пространство дома своим присутствием рослого мужчины, а атмосферу — натянутым оживлением. Родителям не хватало его, если в какой-то день он не появлялся, но когда он был с ними, то у них начинала кружиться голова. Еще приходила соседка Мече, молча оставляла на крыльце еду и спрашивала, не надо ли чего-нибудь. Она не задерживалась ни на минуту, понимая, что самое ценное сейчас для семьи Далмау — быть вместе, это было их время прощания.
Настал день, когда они оба сидели в плетеных креслах на крыльце дома, она — с кошкой на коленях, он — с собаками у ног, глядя на золотистые холмы и вечернее синее небо, и тогда Росер мягко попросила мужа освободить ее, позволить ей уйти, потому что она слишком устала.
— Ни при каких обстоятельствах не отправляй меня в больницу, я хочу умереть в нашем доме и чтобы ты держал меня за руку.
Виктор, совершенно обескураженный, вынужден был смириться с собственным бессилием. Он не мог ее спасти и не мог представить себе жизни без нее. Он вдруг понял, что те полвека, что они прожили рядом, промелькнули, как один миг. Куда они делись, все эти дни и годы? Будущее без нее казалось пустой комнатой без дверей и окон, которая являлась ему в ночных кошмарах. Ему снилось, что он бежит от войны, крови и искалеченных тел, бежит и бежит во мраке ночи, как вдруг оказывается в наглухо закрытом помещении, где он спасается от всех, кроме себя. Весь его энтузиазм, вся энергия прошлых месяцев, когда он считал себя неуязвимым для возраста, растворились и исчезли. Женщина, что всегда была рядом с ним, тоже состарилась за несколько минут. Еще несколько мгновений назад она была такой, какой он видел ее всегда, — юной женщиной двадцати двух лет с новорожденным ребенком на руках, той, что вышла за него замуж без любви, а потом полюбила так, как никто на свете не любил, и она была его верным товарищем. С ней он пережил все то, что человеку стоит пережить. Перед близостью смерти сила его любви стала нестерпимой, словно ожог. Ему захотелось встряхнуть ее, крикнуть, чтобы она не уходила, у них есть еще много лет впереди, чтобы любить друг друга, как никогда, и всегда быть вместе, не расставаясь ни на день, «пожалуйста, пожалуйста, Росер, не оставляй меня». Однако ничего этого он не сказал, надо было быть слепым, чтобы не видеть в этом саду Смерть, поджидавшую его жену с терпением призрака.
Поднялся прохладный ветер, и Виктор укрыл Росер до самого подбородка двумя одеялами. Из-под них виднелась только исхудавшая, как у скелета, рука, сжимавшая его руку так сильно, как только могла.
— Мне не страшно умирать, Виктор. Я довольна, мне бы хотелось знать, что будет после. И ты тоже не должен бояться моей смерти, ведь я всегда буду с тобой в этой жизни и во всех других. Это наша карма.
Виктор, как ребенок, разразился слезами, не сумев сдержать отчаяния. Росер дала ему выплакаться, пока его слезы не высохли и он не примирился с тем, что она приняла еще несколько месяцев назад.
— Я не могу допустить, чтобы ты продолжала страдать, Росер, — это было единственное, что он смог выговорить. Она устроилась у него под мышкой, как делала каждую ночь, и убаюкивала его, что-то нашептывая, пока не уснула.
Стало совсем темно. Виктор забрал у нее кошку, осторожно взял Росер на руки, чтобы не разбудить, и отнес на кровать. Она была почти невесомой. Собаки шли за ним.
XIII
Я завершаю свой рассказ 1994
1994
Так что ж,
отсюда происходят мои сны
и яркий свет, к которому стремимся…
Пабло Неруда, «Возвращение», из книги «Плавания и возвращения»
Через три года после смерти Росер Виктор Далмау отметил свое восьмидесятилетие в доме на холме, где жил с ней после возвращения в Чили в 1983 году. Дом был похож на дряхлую королеву, трясущуюся и оборванную, но сохранившую благородство. Виктору, который с детства был одинок, вдовство давалось гораздо тяжелее, чем он ожидал. Его брак был лучшим на свете, как сказал бы всякий, кто их знал, не будучи в курсе подробностей далекого прошлого, и, овдовев, он никак не мог привыкнуть к отсутствию жены так скоро, как она того ему желала.
— Когда я умру, побыстрее женись, тебе нужен кто-то, кто бы заботился о тебе, когда ты станешь беспомощным и слабым. Мече для этого подходит, — велела ему Росер в самом конце, между вдохами через кислородную маску.
Несмотря на одиночество, Виктору нравился этот пустой дом, который был как бы растянут в разные стороны, нравилась тишина, беспорядок, запах нежилых комнат, холод и сквозняки, с которыми его жена боролась даже с большим рвением, чем с мышами под крышей. Ветер целыми днями настигал его повсюду, окна были слепыми от инея, и огонь в камине выглядел смешной попыткой победить зиму с ее дождями и градом. Было странно стать вдовцом после того, как прожил полвека в браке; ему так не хватало Росер, что порой он ощущал ее отсутствие как физическую боль. Он не хотел мириться со старостью. Возраст — это изменение знакомой реальности, меняется тело, и меняются жизненные обстоятельства, скоро он потеряет контроль над собой и будет зависеть от доброты других, однако он надеялся умереть раньше, чем до этого дойдет. Проблема была в том, что часто это бывает довольно трудно — умереть быстро и достойно. Маловероятно, что его погубит инфаркт, сердце у него здоровое. Ему всякий раз повторял это его врач, у которого он ежегодно обследовался, и каждый раз это заключение вызывало у него в памяти воспоминание о юном солдате Лазаре, чье сердце он держал на ладони. Он не делился с сыном соображениями о ближайшем будущем. А об отдаленном будущем он подумает потом.
— С тобой может произойти все, что угодно, папа. Если тебя хватит удар или случится приступ, когда меня не будет рядом, ты можешь остаться без помощи несколько дней. И что ты будешь делать?
— Буду умирать, только и всего, Марсель, и молиться, чтобы никто не видел меня в этой гребаной агонии. О животных не беспокойся. У них всегда есть еда и вода на несколько дней.
— А если ты заболеешь, кто будет за тобой ухаживать?
— Твоя мать тоже об этом беспокоилась. Посмотрим. Я старый, но не дряхлый. У тебя больше всяких застарелых болячек, чем у меня.