У кромки моря узкий лепесток - Альенде Исабель. Страница 71

На третий день буря наконец улеглась, выглянуло солнце, бросая вызов зиме, и тополя, защищавшие дом Виктора Далмау, словно часовые, встретили рассвет чисто умытые. Снег покрывал вершины гор и отражал фиолетовый цвет безоблачного неба. Обе большие собаки с удовольствием стряхнули с себя спячку вынужденного заточения, рыскали по мокрому саду и радостно возились в грязи, но маленький пес, который по собачьим годам был так же стар, как и его хозяин, остался лежать у камина. Ингрид Шнаке провела эти дни с Виктором не столько из-за непогоды — она привыкла к дождям у себя на юге, — но чтобы продлить первую встречу их знакомства. Она тщательно обдумывала ее несколько месяцев и твердо заявила мужу и детям, что они с ней не поедут.

— Я должна была сделать это одна, это понятно. Мне было трудно, ведь я впервые куда-то отправилась одна, и я не знала, как вы меня примете, — сказала она Виктору.

В отличие от общения с матерью, с которой она так и не смогла преодолеть расстояние в пятьдесят лет неведения, они с Виктором сразу же стали друзьями, хотя он и не был ей так близок, как Вальтер Шнаке, ее обожаемый приемный отец, единственный, кого она признавала своим настоящим папой.

— Он совсем старенький, Виктор, он может умереть в любую минуту, — рассказывала она ему.

Ингрид и Виктор открыли, что оба находят утешение в игре на гитаре, болеют за одни и те же команды, обожают читать детективы и знают на память множество стихов Неруды, она — из любви, он — по зову крови. Но это были не единственные общие признаки; оба были склонны к меланхолии, с которой он старался справиться, погружаясь в работу, а она — с помощью антидепрессантов, стараясь укрыться в неизменной надежности своей семьи. Виктор сожалел о том, что дочь унаследовала именно эту черта его характера, лучше бы ей передались артистизм и небесно-голубые глаза Офелии.

— Когда у меня депрессия, мне помогает только любовь, — сказала ему Ингрид, добавив, что в этом у нее никогда не было недостатка.

Она была любимицей родителей, к ней прекрасно относились младшие братья, и она была замужем за мужчиной огромного роста, кожа у которого была цвета меда и который мог поднять ее одной рукой и подарить ей преданную, как у большой собаки, любовь. В свою очередь Виктор рассказал ей, что любовь Росер помогала ему и защищала от нахлынувшей печали, которая преследовала его, словно враг, и порой наваливалась грузом тяжких воспоминаний. Без Росер он чувствовал себя потерянным, огонь внутри его погас, и остался лишь пепел сожалений. Исповедь, рассказанная прерывистым голосом, удивила его самого, ведь он никогда не упоминал о холодной пустоте в сердце, даже в разговорах с Марселем. Он чувствовал, что душа его замерла. В нем прочно обосновались старческие мании, каменная тишина и одиночество вдовца.

Он не виделся с немногими друзьями, которые у него были, не искал партнеров по шахматам или по игре на гитаре, и он покончил с воскресными приглашениями гостей на жаркое, какие практиковал когда-то. Он продолжал работать, и это вынуждало его общаться с пациентами и студентами, но это происходило как бы на расстоянии, словно он видел их на экране. За годы, проведенные в Венесуэле, он думал, что окончательно преодолел свою суровость, которая была главной чертой его характера еще с молодых лет, словно он носил траур по страданиям, насилию и всему мировому злу. Счастье казалось ему неприличным перед лицом всеобщей катастрофы. В Венесуэле, этой теплой и зеленой стране, влюбленный в Росер, он победил стремление погрузиться в печаль, что вовсе не было покровом достоинства, но скорее презрением к жизни, как то и дело повторяла Росер. Однако суровость вернулась к нему во всей своей беспощадности; без Росер она иссушила его душу. Он воодушевлялся только в обществе Марселя и зверей.

— Печаль — мой враг, и она завладела пространством вокруг меня, Ингрид. И потому в те годы, что мне еще остались, я окончательно превращусь в отшельника.

— Это все равно что умереть при жизни, Виктор. Делайте, как я. Не ждите своего врага, чтобы от него защищаться, но выйдите ему навстречу. Мне понадобился год, чтобы научиться этой терапии.

— Но что у тебя за причины для грусти, девочка?

— Тот же вопрос задает мне муж. Не знаю, Виктор, думаю, для этого не нужны причины, это свойство характера.

— Изменить характер очень трудно. Мне уже поздно это делать, остается только принимать себя таким, какой я есть. Мне исполнилось восемьдесят лет в тот день, когда ты приехала. Это возраст для воспоминаний, Ингрид. И для того, чтобы составить опись своей жизни, — ответил он.

— Простите, если покажусь вам бестактной, но вы можете рассказать мне, что там, в вашей описи?

— Моя жизнь — это серия перемещений, я переплыл с одной стороны земли на другую. Я был чужаком, не зная, что у меня глубокие корни… Мой дух тоже много путешествовал. Только мне кажется, бесполезно сейчас предаваться размышлениям; нужно было делать это много лет назад.

— Я полагаю, никто не задумывается о своей жизни в молодости, Виктор. Большинство людей не думают об этом вообще. Моим родителям, а им за девяносто, такое даже в голову не приходит. Они живут сегодняшним днем и всем довольны.

— А мне жаль, что подобную опись я делаю в старости, Ингрид, когда у меня уже нет времени исправить ошибки.

— Прошлое не изменить, но, может, стоит удалить плохие воспоминания…

— Послушай, Ингрид, события наиболее важные, определяющие судьбу, почти всегда не в нашей власти. В моем случае, если подводить итог, моя жизнь обозначена Гражданской войной в молодости, позднее военным переворотом, лагерями для беженцев и изгнаниями. Я ничего этого не выбирал, все это просто обрушивалось на меня.

— Но у вас был выбор в другом. Например, вы выбрали медицину.

— Конечно, и это принесло мне огромное удовлетворение. Но знаешь, за что я благодарен больше всего? За любовь. Это для меня самое важное. Мне безумно повезло с Росер. Она всегда будет любовью всей моей жизни. Благодаря ей у меня есть Марсель. Отцовство — это тоже главное для меня, оно поддерживает во мне веру в лучшие человеческие качества, без Марселя эта вера рассеялась бы, как дым. Я видел слишком много жестокости, Ингрид, и знаю, на что могут быть способны люди. Твою мать я тоже очень любил, но это длилось не слишком долго.

— Почему? Что все-таки произошло?

— Было другое время. Чили и весь мир очень изменились за последние полвека. Нас с Офелией разделяла социальная и экономическая пропасть.

— Но если вы так любили друг друга, надо было рискнуть…

— Однажды она предложила мне бежать в какую-нибудь теплую страну и там любить друг друга под пальмами. Ты только представь! Офелия была страстно влюблена, и ей хотелось приключений, а я был женат и ничего не мог ей предложить, я знал, если она убежит со мной, то уже через неделю будет раскаиваться. Разве это была трусость с моей стороны? Я задавал себе этот вопрос тысячи раз. Вероятно, мне не хватило чуткости: я не задумывался над последствиями отношений с Офелией и причинил ей много вреда, не желая того. Я не знал, что она беременна, а она не знала, что родила девочку и что ее дочь жива. Если бы мы об этом знали, история была бы другая. Но мы не можем переиначить прошлое, Ингрид. В любом случае ты — дитя любви, можешь в этом не сомневаться.

— Восемьдесят лет — прекрасный возраст, Виктор. Вы с лихвой выполнили все свои обязанности и теперь можете делать все, что душе угодно.

— Что ты имеешь в виду, девочка?

— Пуститься в какое-нибудь приключение, например. Мне всегда хотелось поехать в Африку на сафари. Я мечтаю об этом годы, и однажды, когда мой муж сможет выкроить для этого время, мы поедем. Вы можете снова влюбиться. Вы ничего не теряете, и это может быть здорово, так ведь?

Виктору показалось, он слышит Росер в последние дни ее жизни, когда она говорила ему, что мы, люди, — парные существа, мы предназначены не для одиночества, но для того, чтобы отдавать и получать. И потому она настаивала на том, чтобы он не замыкался в себе, когда овдовеет, и нашел себе подругу. С неожиданной нежностью он вспомнил о Мече, соседке с открытым сердцем, подарившей ему кошку и приносившей помидоры со своего огорода, миниатюрной женщине, которая лепила фигурки толстых нимф. Он решил после отъезда дочери наведаться к Мече и принести ей остатки черного риса с кальмарами и крем по-каталонски. «Предстоит новое плавание», — подумал он. И так до самого конца.