Неизвестный Бондарчук. Планета гения - Палатникова Ольга Александровна. Страница 31

– У кого заканчиваете? – спросил доброжелательно.

– У Татьяны Григорьевны Сойниковой.

– Что готовите на диплом?

– Оливию и Виолу в «Двенадцатой ночи», Аркадину, еще купчиху Круглову в «Не всё коту масленица».

– Гмм… понятно.

Повернулся и пошёл. За ним уже закрывалась дверь, и до меня донеслось: «Эту девочку…» – а что делать с «этой девочкой», унеслось вместе с ним… Но вокруг меня мгновенно вихри закружились, быстро поменяли костюм, сосредоточились на прическе, на гриме. И мы с Анатолием Петровичем сыграли на пробе, уже перед Бондарчуком, с внутренним ощущением, что вышли на финишную прямую. Однако в группе мне, как всегда, сказали: «Спасибо, вот ваш железнодорожный билет».

А потом были дипломные спектакли, поступление в труппу прославленного ленинградского ТЮЗа. Лето заканчивалось… В один прекрасный августовский день я стою на троллейбусной остановке и от нечего делать почитываю на щите газеты. Вот оно! «Снимается „Война и мир“!» Ну-ка, ну-ка, кто же утверждён? Наташа Ростова – ленинградская балерина Людмила Савельева, Андрей Болконский – Вячеслав Тихонов, Пьер Безухов – ого! сам; так… а кто княжна Марья? Читаю – Т. Шуранова. Однофамилица, что ли? А в период проб я несколько раз приезжала в группу вместе с моим знаменитым земляком, ведущим артистом БДТ Владиславом Игнатьевичем Стржельчиком (он играл Наполеона, как всегда и везде – мастерски). Стржельчик звал меня Тонюша, и кто-то у них подумал, что я – Татьяна. Вечером пришла телеграмма: «Поздравляем утверждением».

Сначала шли бессчётные репетиции. По-моему, Бондарчук был от меня в отчаянии, однажды сказал: «Святости в тебе маловато». Святости и в самом деле не было. Приближается мой первый съемочный день, а святости нет как нет. Я уже есть не могу – в горле комок, похудела страшно, а он всё молчит. Что же делать?.. Настраиваюсь, как могу: стараюсь зрительно вспомнить фреску Феофана Грека, которую видела в храме Спаса Преображения в Новгороде Великом. Еще смотрела много репродукций икон, читала книги. В общем, напитывалась.

Ночь перед первой в жизни съёмкой я не спала. Снималась сцена прощания брата и сестры: Андрей уезжает в действующую армию, на войну, и Марья хочет благословить его образком. Марья долго мнётся, держа руку в ридикюле, где лежит образок, и, наконец, решается. Андрей, увидев образок, благожелательно произносит: «Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет…» Он наклоняет голову, и я со словами: «Против твоей воли он спасёт и помилует тебя…» – надеваю этот образок. Сергей Фёдорович скомандовал: «Мотор!» – и у меня пропал голос. Я просто стала шептать. Сняли первый дубль. Кошусь на Бондарчука, а он насторожился, и глаза загорелись. На репетиции сидел, опустив голову и закрыв лицо ладонями, а теперь встрепенулся. Ой, думаю, сейчас будет бить: я же всю сцену прошептала. Я попробовала покашлять, как-то восстановить голос, а он не даёт передышки: «Второй дубль!» – из меня только прерывистое дыхание и сип. Так же на шёпоте и второй дубль сыграла… Слышу: «Стоп!» Повесила голову: это конец – мой первый съёмочный день стал последним. А Сергей Фёдорович подошёл, обхватил меня, прижал к себе:

Антонина Шуранова в роли княжны Марии

Анатолий Кторов в роли старого князя Болконского

– Мать! Ну, наконец-то!

– Что «наконец-то»? – Я глотала слёзы. – У меня же голос пропал!

А он в ответ мягко, но припечатывая:

– Так вот так и надо!

В нашем деле очень важно попасть в тон роли. Взять этот тон поначалу не получалось. У меня был поставленный голос, влекли характеры женщин героических, очень хотела сыграть Жанну Д’Арк, и вообще по натуре я тогда была этакая воительница. А это не вязалось с человеческой природой княжны Марьи, с её постоянным ощущением своих несовершенств, застенчивостью. Но я же весь период проб шла к ней, думала о ней, и наконец-то фразы Толстого о княжне Марье, которые я столько раз читала, словно проросли во мне: «Все сложные законы человечества сосредотачивались для неё в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения… Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить…». И когда Сергей Фёдорович, вдруг загоревшись, повелительно сказал: «Второй дубль! Сразу!» – это «страдать и любить» из меня потекло, совершенно свободно и даже независимо от меня. Таким было первое ощущение входа в роль. Я не играла; всем, чем жила в данный момент княжна Марья, жила и я. Это очень редко случается с актёрами. Обычно мы изображаем, проигрываем состояние человека. А когда это состояние наживается и проживается – это самое большое счастье. И всё же до сих пор не понимаю: ведь Сергей Фёдорович в тот мой первый съёмочный день знал и чувствовал княжну Марью во сто крат сильнее меня, так почему же мне ничего не говорил? Или он хотел, чтобы я на её душу набрела сама и открыла для себя эту душу сама… Сказал бы на репетиции: «Сыграй шёпотом», – я бы сыграла, но тогда в работе со мной это был бы формальный прием, потому что к своему от волнения севшему до шёпота голосу я была внутренне ещё не готова. Так и не знаю: то ли случай помог, что голос пропал, то ли это были явлены великое терпение и мудрость Бондарчука…

А дальше началось бесконечное мотание между Ленинградом и Москвой… Бегу по утреннему «Мосфильму», сажусь на грим, одеваюсь в костюмерной, и всё это время подготовки, и, тем более, съёмки, я уже не я. Опять в поезд, я дома, а Марья из меня не выходит – могла всплакнуть от любого грубого слова, от любой вульгарности, хотя в жизни я совершенно не плаксива, а тут во мне что-то сдвинулось, размягчилось.

Атмосфера на съёмках «Войны и мира» была поразительная. Больше с таким качеством работы в кино я не встречалась. Хотя у Никиты Михалкова тоже очень хорошая атмосфера, но он добивается этого другим способом – со всеми дружит. Помню, перед началом съёмок «Неоконченной пьесы для механического пианино» для всей группы был устроен пышный банкет, Никита собирал дружную команду, такой принцип работы командой порождал и ответственность каждого, но и демократичность. У Бондарчука демократичности не было: была диктаторская власть, но власть, шедшая исключительно на благо делу. И я, попавшая с первого раза в такую атмосферу сосредоточенности, потом не могла примириться с беспорядком в других группах, с неорганизованностью, с отсутствием дисциплины. Ритм работы у Сергея Фёдоровича на всю жизнь приучил меня к порядку и самодисциплине, что очень важно. Я даже на «Войне и мире», когда освоилась, вскидывалась из-за задержки:

– Чего мы ждём, чего? Я уже переполнена Марьей, а они никак свет не поставят!

Конечно, возмущалась не на весь павильон, перед Анатолием Петровичем только. Он наставлял:

– Барышня Тоня, первая заповедь в кинематографе – уметь ждать.

Когда Бондарчук увидел, что меня взялся опекать Анатолий Петрович, он от нас отстал – как-то очень нам поверил. Поначалу я трепыхалась, хлопотала лицом, пластикой. Кторов учил меня сдержанности перед камерой:

– Не надо всё показывать.

– В каком смысле?

– Вы так переживаете, что у вас лицо ходуном ходит. Это же крупный план. Спокойнее. Не плачьте, а скрывайте слёзы, не робейте, а скрывайте робость. Если внутри есть, на лице проступит.

Хотя сам трепетал не меньше меня.

– Анатолий Петрович, вы-то что волнуетесь? Вы же кинозубр!

– Эх, барышня Тоня, я 37 лет не снимался в кино.

После старой «Бесприданницы», где он был блистательным Паратовым, через столько лет он, кумир кинопублики 20—30-х, вернулся в кино, чтобы сыграть в «Войне и мире» у Бондарчука.

Очень трудными для меня были съёмки сцены смерти старого князя Болконского. Я стояла на коленях перед кроватью, на которой лежал мой умирающий батюшка, держала его за руку и рыдала. Сначала снимали крупно Анатолия Петровича, этот его вздох: «Да… погибла Россия… погубили», – и выкатывающаяся из глаза слеза… грандиозно он играет! А Сергей Фёдорович после каждого дубля мне в ухо: «Береги силы!» Как «береги силы»? Я же не могу загнать слёзы внутрь, а потом выгнать наружу! Они льются, потому что я так чувствую в настоящий момент. Двенадцать дублей я снималась затылком.