Оперативный псевдоним - Корецкий Данил Аркадьевич. Страница 14

Лапин не торопясь разделся, повесил дубленку и шапку на треногую никелированную вешалку у искрящейся крошкой новомодной отделки стены, похозяйски прошел к дальнему столику и сел вполоборота к зашторенному окну и лицом к входу. На зеленой скатерти стоял стеклянный подсвечник с зеленой же ароматизированной свечой, пока не горевшей. Кроме него, в зале сидели две молодые пары за фруктами и шампанским, из-за тяжелой портьеры кабинета доносились голоса еще нескольких человек.

– Добрый вечер.

Рядом бесшумно возник официант – парень лет двадцати трех, характерной кавказской внешности, в черных лаковых туфлях, черных отглаженных брюках, белой рубашке и черной бабочке. Чиркнув по коробку, зашипела спичка, а через пару секунд желтый огонек расцвел на зеленом столбике, добавив в уютную атмосферу зала умиротворяющий аромат плавленого воска.

– Добрый вечер, Самвел. Раньше ты не зажигал мне свечу. Но, спасибо, и не выгонял на улицу.

Официант всмотрелся, и отстраненно-безличное выражение лица стало осмысленным.

– Это вы? Вах! Значит, я был прав!

– В чем же?

– Я говорил Ашоту – не станет простой... – Он помялся, подбирая слово. – Не станет простой бедняк на последние копейки заходить в ресторан и пить кофе с коньяком! Раз человек это делает, он был совсем другим! А потом его кинули, ограбили, разорили – как сейчас бывает... Вот он и тоскует попрежней жизни и наскребает раз в две недели это несчастные пятнадцать тысяч... Но мне казалось, вы все равно подниметесь!

– Похоже на то... По крайней мере, приподнялся. И в честь этого хочу поужинать.

Самвел подал карту блюд, и Лапин, быстро просмотрев ее, заказал консервированных устриц, бутылку «Шабли», уху из осетрины и радужную форель горячего копчения. Немного подумав, добавил сто граммов водки и, конечно же, чашечку кофе.

Заказ принесли быстро, Ашот тоже вышел из-за стойки и подошел поздороваться.

– Когда человек поднимается, это хорошо, да! Так должно быть в жизни, – высказался он. – Мы все бросили, когда бежали, остались голые – босые, нищие, да... А сейчас уже заработали кое-что... Даст Бог, свое дело откроем... Потому за вас от души рады, да... – И не удержавшись, спросил:

– Хорошую работу нашли, да? Где, если не секрет?

– В «Тихпромбанке». Слыхал про такой?

Ашот подкатил глаза.

– Шикарный банк! Шикарная работа! Нам бы так повезло...

Впервые в жизни Лапин служил для кого-то примером и символом надежды.

Он улыбнулся Ашоту, и тот вернулся на свое место, пообещав сварить особый кофе и налить коньяк за счет заведения.

Сергей аккуратно вылавливал вилкой мокрые скользкие комочки, отправлял в рот, прихлебывал мелкими глотками «Шабли» и смаковал смесь вкусов морепродуктов и терпковатого белого вина, твердо зная, что никакое другое, ни водка сюда не годятся. Затем приступил к горячей ароматной ухе, в янтарной прозрачности которой томился толстый ломоть красной рыбы, на самом деле не красный, а белый, с явно выраженной структурой волокон.

Здесь требовалась водка, и ничего, кроме водки, именно она расщепляла и нейтрализовывала тяжелые молекулы рыбьего жира и очищала рецепторы стенок желудка, повышая аппетит и тонус организма. Потом он ломал мельхиоровой вилкой действительно розовую форель и вновь пил вино, не боясь «мешать», хотя Кружок, Кузьмич и другие богатяновские спецы всячески предостерегали против этого.

Кофе, как всегда, был хорош, но не показался столь необыкновенным, как тогда, когда являлся единственным и основным блюдом, наверное, виной тому стало обилие гурманских ощущений. Зато он способствовал переходу от вкусовой созерцательности к аналитическим размышлениям – Лапин вытащил из внутреннего кармана трудовую книжку, раскрыл ее, как неизвестный документ, хранящий ответы на многие непонятные вопросы.

Фамилия, имя, отчество и профессия на первой странице – «регулировщик» – были написаны перьевой ручкой, фиолетовыми чернилами и его собственным юношеским неустоявшимся почерком. Когда они пришли на практику, в отделе кадров получили чистые бланки первого трудового документа и самостоятельно их заполнили, освободив от наплыва работы толстых теток-кадровичек. Дальнейшие записи выполнены округлым почерком писарейпрофессионалов.

«10 ноября 1980 года зачислен на должность регулировщика первого разряда в цех N 8».

Он помнил ранние поездки на смену, потоки людей, текущие по сходящимся к главной проходной аллеям прилегающего к заводу сквера, потоки густели к семи часам, потом рассасывались, и наступало затишье, а с пятнадцати отработавшие заводчане устало двигались в обратном направлении, как будто «триста первый» был гигантским спрутом, всасывающим утром безликую рабочую силу и выплевывающим отработанный материал после финального гудка. Помнил восьмой цех с нравящимся ему дымком плавящейся канифоли, помнил блестящие, но быстро мутнеющие капли пайки, помнил мешанину жгутов и бесконечную прозвонку схем в поисках «хомутов» – не правильных соединений, замыканий накоротко и других брачков, допускавшихся смешливыми монтажницами, которых он стеснялся, хотя и не подавал виду. Помнил, как чернявая Верка требовала у мастера полагающийся ей спирт, а рыхлый, с красным носом Песцов кричал, что она его пьет, а не промывает контакты, возмущенная Верка на весь цех принялась верещать, что кто бы говорил, но уж Песцов точно должен молчать, ибо выпил норму спирта, положенную на текущую пятилетку.

«24 апреля 1981 года уволен в связи с окончанием срока производственной практики».

И это он помнил – доработку дипломного проекта, придирки к экономической части занудливого Асвадура Карповича, наконец, долгожданную защиту, традиционное обмывание, помнил, как он с тремя такими же пьяными балбесами завалился вечером к своему научному руководителю Валентину Ивановичу и тот вышел, распил с наглыми юнцами, искренне хотевшими сделать все «по-человечески», пару бутылок портвейна в соседнем дворе, помнил, как ему было плохо и как он боялся идти в общежитие, но все обошлось, и утром, кроме похмельного синдрома, он испытал тревожное чувство окончания одной и начала другой, непривычной, а потому пугающей жизни.

«30 июня 1981 года зачислен на должность техника-конструктора согласно приказу о распределении».

Он вышел на месяц раньше положенного, не отгуляв отпуска. В отделе кадров удивлялись: «Успеешь еще наработаться, погулял бы, пока молодой...» А где гулять, когда приткнуться некуда. Хотелось скорей влиться в коллектив: все не сам по себе, товарищи, профсоюз, общежитие, да и заработок, что немаловажно, – задарма кормить-то никто не будет... В цехе тоже удивлялись, но производство удивлений не ждет, оно ждет работы, так и началась настоящая трудовая биография... Использовали его поначалу как регулировщика, дали третий разряд – и к стенду, он не возражал: дело привычное и сдельщина – в месяц сто шестьдесят и больше набегало, а техником – голый оклад сто двадцать. Первая получка, обмывка, Песцов нажрался, как свинья, а он потрогал Верку сначала за голые коленки, потом полез выше и долез, отодвинул перепонку трусиков и шарил по горячим волосатым складкам, пока не лопал пальцами во что-то мокрое, сразу стало противно, и он отскочил, тщательно вытер ветошью руку, но она сохраняла липкость и острый неприятный запах, пока он не вымылся водой с мылом.

С Витькой Косенко они по средам и пятницам занимались в ДФК борьбой, в выходные к ним присоединялся Ефимов, они шлялись по городу, ездили на рыбалку, иногда ходили на танцы, а то брали напрокат палатку и уезжали с ночевкой в Задонье, жгли костер, пекли картошку, горланили блатные песни, настораживаясь при каждом шорохе в прилегающей темноте и нащупывая рукоятки туристских топориков и охотничьих ножей, которые казались тогда очень эффективным и грозным оружием.

Иногда кадрили девчонок, но ничего не получалось, а когда у Вадика получилось, он тут же подхватил гонорею и лечился у единственного тогда в городе частного врача-венеролога Канарейкина, фамилия которого была нарицательной среди молодежи и рифмовалась с наиболее распространенной в те годы венболезнью.